Основные тенденции развития русской бытовой и сатирической прозы XVII века - Rus tili va adabiyoti - Diplom ishlar

Основные тенденции развития русской бытовой и сатирической прозы XVII века

Yuklangan vaqt:

30.09.2019

Ko'chirishlar soni:

0

Hajmi:

276.5 KB

Ko'chirib olish

Основные тенденции развития русской бытовой и сатирической прозы XVII века План Введение Глава 1. Особенности развития русской литературы XVII века. 1.1. Изменения в жанровой системе. 1.2. Рост индивидуального авторского начала. 1.3. Социальное расширение в стихотворстве. Глава 2. Бытовые повести XVII века. Глава 3. Сатирическая литература. Заключение. ВВЕДЕНИЕ «Мы ждем большей отдачи со стороны ученых-филологов в подготовке новейшей эффективной методики преподавания узбекского языка, разработке курсов интенсивного обучения государственному языку… Вместе с тем этот процесс должен органично сочетаться и с всесторонним развитием русского языка и языков других народов, населяющих нашу республику. В данной аудитории излишне, думается, подробно останавливаться на том, что русский язык в силу объективных причин стал языком, объединяющим народы, в условиях углубляющейся интеграции производства, языком-посредником в приобщении наций к мировой культуре, науке» 1 - говорил наш Президент И.А.Каримов. В связи с этим большое внимание уделяется профессиональной подготовке кадров и всестороннему, гармоничному развитию молодого поколения. Духовное развитие занимает одно из ведущих мест в гармоничном развитии молодежи – это означает знание истории культуры, 1 Каримов И.Узбекистан на пороге достижения независимости.Т.-«Узбекистан»-2011,с.68.

искусства, литературы своего народа, а также других народов. В частности, особая роль принадлежит и древнерусской литературе, которая является основой всей последующей русской литературы, охватывающая семь веков развития – X - XVII века. В этом отношении мы можем рассмотреть литературу XVII века, получившей название литературы нового времени. Приступая к изучению древнерусской литературы, необходимо учитывать ее специфические черты, отличные от литературы нового времени. Актуальность данного исследования определяется вниманием современного литературоведения к истокам русской литературы – древнерусской литературы, а именно к XVII веку. Предмет исследования – русская бытовая и сатирическая повесть XVII века. Цель данной выпускной работы - рассмотреть основные тенденции развития русской бытовой и сатирической прозы XVII века Задачи исследования: - рассмотреть особенности развития русской литературы XVII века; - исследовать бытовые повести XVII века; - анализировать сатирическую литературу XVII века. Методологической основой исследования являются труды Президента Республики Узбекистана И.А.Каримова, его выступления, а также теоретические и критические работы, посвященные историческому развитию древнерусской литературы. Метод исследования – метод наблюдения, метод теоретического анализа научной литературы, метод с элементами трансформационного и этимологического анализов. Научная новизна исследования состоит в том, что на основе изучения критической литературы, посвященной данному периоду, наблюдений и анализа художественных текстов, созданных в XVII веке, определены

новаторства писателей в создании произведений бытового и сатирического направлений. Структура работы - работа состоит из введения, трех глав, заключения и списка использованной литературы. В русской литературе XVII века произошли существенные изменения, вызванные в конечном счете зарождением в русском обществе буржуазных отношений. Литература все больше и больше проникается интересами низших слоев русского общества, ее содержание становится разнообразным, расширяется жанровый состав, современность оттесняет на задний план историческую и легендарную тематику. Процесс «обмирщения» древнерусской литературы в XVII веке, т.е. ее постоянном освобождении от опеки церкви, религиозная идеология сказался в трансформации такого устойчивого жанра, как житие. В XVII веке житие постепенно превращается в бытовую повесть, а затем становится автобиографией-исповедью. Русская действительность «бунташного» XVII столетия, активное участие в восстаниях посадского населения явились той почвой, на которой возникла демократическая сатирическая повесть второй половины XVII века. Социальная острота, антифеодальная направленность литературной сатиры сближали ее с устно-поэтической сатирой: сатирическими сказками о животных, сказками о неправедных судьях и антипоповскими сказками. Именно из народной сатиры черпала русская демократическая сатирическая повесть свои темы, образы и художественно-изобразительные средства. 1 1 Кусков В.В., Прокофьев Н.И. История древнерусской литературы. – Л.: Просвещение, 1987

Глава 1. Особенности развития русской литературы XVII века. Все семь веков древней русской литературы долгое время представлялись в слабо расчлененном виде. Хронология многих произведений не была установлена, особенности отдельных периодов не были выявлены. Поэтому очень часто древнерусские литературные произведения охотнее рассматривались в общих курсах древней русской литературы по жанрам, чем в хронологическом порядке. Решительный переход к историческому рассмотрению древней русской литературы стал возможен тогда, когда успехи в изучении истории русского летописания позволили уточнить не только датировки летописей и летописных сводов, но и хронологию заключенных в них многих и многих литературных произведений. История летописания расставила отчетливые хронологические вехи. В своей работе «Развитие русской литературы XVII века» Д.С.Лихачев рассматривает историко-литературный смысл четырех эпох в их целом: эпохи стиля монументального историзма (X—XIII вв.), Предвозрождения (XIV—XV вв.), эпохи второго монументализма (XVI в.) и века перехода к литературе нового времени (XVII в.). Литература каждого периода — это система отдельных произведений с сильным взаимодействием и с сильным воздействием традиции. Это делает изучение ее как целого особенно сложной. Методика «статистического литературоведения» еще не создана (разумеется, «статистическое литературоведение» следует понимать не в примитивном смысле простого использования в литературоведении статистических сведении и приближенного вычисления), и поэтому в данной книге поневоле приходится иметь дело с весьма обобщенными явлениями: давать характеристику только самых крупных эпох в развитии русской литературы X—XVII вв.

Между древней русской литературой и новой существует решительное различие в темпах и типе развития. Давно уже было обращено внимание на то, что средневековые литературы развиваются медленнее, чем литературы нового времени. Одна из причин состоит в том что писатели и читатели не стремятся к новому как к таковому. Новое для них не является само по себе некоторой ценностью, как это типично для XIX и XX вв. Писатели и читатели нового времени ищут новизны — новизны идей, тем, способов выражения и т. д. Произведение новой литературы воспринимается его читателями во времени. Для читателя нового времени далеко не безразлично — когда создано произведение: в каком веке и в каком году, при каких обстоятельствах. Для читателя современной нам, новой литературы ценность произведения возрастает, если оно появилось только что, является новинкой. Это отношение, к новинкам поддерживается в новое время критикой, журналами и средствами современной быстрой информации, а также модой. Если придерживаться распространенного деления эпох — на эпохи привычки и эпохи моды, то Древняя Русь безусловно принадлежит к эпохам привычки. В самом деле, в средние века историческое отношение к литературе отсутствует: произведение существует само по себе, независимо от того, когда оно создано. Для средневекового читателя имеет по преимуществу значение, чему посвящено произведение и кем оно создано: какое положение занимал или занимает автор в первую очередь, насколько он авторитетен в церковном и государственном отношении. Поэтому все произведения располагаются как бы на одной плоскости — старые и новые. «Современная литература» для каждого времени в средние века — это то, что читается сейчас, старое и новое, переводное и оригинальное. Поэтому отправной точкой движения литературы вперед служат не только что появившиеся, «последние» произведения, а вся сумма литературных произведений,

наличествующих в читательском обиходе. Литература не уходит вперед от самой себя—она растет, как растут плоды, питаясь соками всей уже существующей в читательском обиходе литературы. Новые редакции старых произведений участвуют в этом росте. «Неподвижность» способов изображения соответствует вере в неподвижность и неизменяемость мира. Создание нового свидетельствовало бы о несовершенстве мира. Задача автора состоит в том, чтобы выявить в мире вечное, неизменяемое. В казуальных связях для средневекового автора просвечивает иной план, более глубокий и неизменяющийся. Художественный метод нового времени, при котором автор стремится к наглядности, конкретности и к индивидуальному, требует обновления художественных средств, их «индивидуализации». Абстрагирующий же метод средневековья, стремящийся извлечь общее, убрать индивидуальное и конкретное, не требует обновления и довольствуется общим, бывшим всегда. Принято говорить, что средневековая литература традиционна. Под традиционностью подразумевают приверженность к старым формам и старым идеям. Но для средневековья, как я уже сказал, вообще не существует «старого» и «нового». Здесь дело в другом: в приверженности средневековой литературы к литературному этикету, к стремлению облекать содержание в приличествующие данному содержанию формы, своеобразная церемониальность литературы. Вот почему в средние века движение вперед совершается в недрах каждого жанра в отдельности. Жанр житий развивается и вместе, и отдельно от жанра летописей, жанры ораторских произведений развиваются и вместе, и отдельно от житий и т. д. Поэтому одни жанры опережают развитие других, имеют в своем развитии индивидуальные отличия от других. Все это необходимо учитывать при рассмотрении исторического значения тех или иных литературных эпох. Своеобразны не только результаты развития, но и самые «законы развития», они также развиваются и меняются

по мере изменения самой действительности. Нет «вечных» правил и законов, по которым развитие совершается. Только изучая движение литературы, мы можем понять и ее национальное своеобразие. Национальное своеобразие литературы состоит не только в неких постоянных признаках содержания и формы, отличающих ее от других национальных литератур, в неких неизменных идеях, настроениях, эмоциональном строе или моральных качествах, сопутствующих всем произведениям этой литературы. Русская литература — часть русской истории. Она отражает русскую действительность, но и составляет одну из ее важнейших сторон. Без русской литературы невозможно представить себе русскую историю и, уж конечно, русскую культуру. И вот на что следует при этом обратить особое внимание. Человеческая история едина. Путь каждого народа «в своем идеале» сходен с путями других народов. Он подчинен общим законам развития человеческого общества. Русская литература на грани XVI—XVII вв. стояла перед необходимостью подчинения литературы личностному началу, выработке личностного творчества и стабильного авторского текста произведений. Она стояла перед необходимостью освобождения всей системы литературных жанров от их подчинения «деловьм» задачам и создания общих форм литературы с западноевропейскими. Развитие литературных направлений, театра и стихотворства, активизация читателей и освобождение литературы от подчинения церковным и узко государственным интересам, проявление самостоятельности писательских мнений, оценок и т. д.— все это должно было появиться в XVII в., чтобы сделать возможным окончательный переход во второй четверти XVIII в. к новой структуре литературы, к новому типу литературного развития и к новому типу взаимоотношений с литературами стран европейского Запада. «Европеизация» русской литературы в XVIII в. состояла не только в том, что Россия, достаточно тесно связанная и до того с греческим и славянским миром, стала на путь простого знакомства с

литературами Запада, но и в том, что это знакомство в результате внутренней подготовленности русской литературы смогло принести обильные плоды. 1.1. ИЗМЕНЕНИЯ В ЖАНРОВОЙ СИСТЕМЕ Изменения, которые подготавливаются в XVII в., обязаны главным образом решительному расширению социального опыта литературы, расширению социального круга читателей 1 и авторов. Прежде чем отмереть, средневековая жанровая структура литературы крайне усложняется, количество жанров возрастает, их функции дифференцируются, и происходит консолидация и выделение литературных признаков как таковых. Чрезвычайно расширяется количество жанров за счет введения в литературу форм деловой письменности, которым, в отличие от предшествующего времени, все больше и больше придаются чисто литературные функции. Количество жанров увеличивается за счет фольклора, который начинает интенсивно проникать в письменность демократических слоев населения, и за счет переводной литературы. Новые виды литературы, появившиеся в XVII в.,— силлабическое стихотворство и драматургия — постепенно развивают свои жанры. Наконец, происходит трансформация старых средневековых жанров в результате усиления сюжетности, развлекательности, изобразительности и расширения тематического охвата литературы. Существенное значение в изменении жанровых признаков имеет усиление личностного начала, совершающееся в самых различных областях литературного творчества и идущее по самым различным линиям. Деление литературы на официальную и неофициальную, появившееся в XVI в. в результате «обобщающих предприятий» государства, в XVII в. теряет свою остроту. Государство продолжает выступать инициатором некоторых официальных исторических сочинений, однако последние не имеют уже того значения, что 1 Сперанский М.Н. Рукописные сборники XVIII века. - М., «Наука»,1972, с.126.

раньше. Частично литературные произведения создаются при дворе Алексея Михайловича или в Посольском приказе, но они выражают точку зрения среды придворных и служащих, а не выполняют идейные задания правительства. Здесь, в этой среде, могли быть и частные точки зрения или, во всяком случае, известные их варианты. Таким образом, огромные официальные жанры — «левиафаны», типичные для середины XVI в. с его стилем «второго монументализма», в XVII в. отмирают. Зато в жанрах усиливается индивидуальное начало. Автобиографические элементы проникают в исторические сочинения, посвященные событиям «Смуты», в жития, и во второй половине XVII в. появляется уже жанр автобиографии, вобравший в себя и элементы житийного жанра и исторического повествования. Главный, но не единственный представитель этого жанра автобиографии — «Житие» протопопа Аввакума. Типичный пример образования в XVII в. нового жанра — это появление жанра «видений» в период «Смуты» Видения были известны и раньше как часть житий святых, сказаний об иконах или как часть летописного повествования. В эпоху «Смуты» жанр видений, исследованный Н. И. Прокофьевым, приобретает самостоятельный характер 1 . Это острополитические произведения, рассчитанные на то, чтобы заставить читателей безотлагательно действовать, принять участие в событиях на той или иной стороне. Характерно, что в видениях соединяется устное начало и письменное. Видения возникают в устной молве и только после этого придаются письму. «Тайнозрителями» видений могли быть простые посадские люди: сторожа, пономари, ремесленники и т. п. Но тот, кто придает это видение письму, автор, еще продолжает принадлежать высшему церковному или служилому сословию. Однако и те и другие уже не 1 Лихачев Д.С. Развитие литературы X - XVII веков.- М., «Знание»,1978,с.182.

столько заинтересованы в том, чтобы прославить святого или святыню, сколько в том, чтобы подкрепить авторитетом чуда свою политическую точку зрения, свои обличения общественных пороков, свой политический призыв к действию. Перед нами один из характерных для XVII в. примеров начавшегося процесса секуляризации церковных жанров. Таковы видения протопопа Терентия, «Повесть о видении некоему мужу духовну», «Нижегородское видение», «Владимирское видение», видение поморского крестьянина Евфимия Федорова и многие другие. Большое значение для образования новой структуры литературных жанров имело разделение научной литературы и художественной. Если раньше «Шестоднев», «Топография» Козьмы Индикоплова или «Физиолог», как и многие другие произведения «естественнонаучного характера», имели равное отношение как к науке, так и к художественной литературе, то теперь, в XVII в., такие переводные сочинения, как «Физика» Аристотеля, «Космография» Меркатора, зоологический труд Улисса АльДрованди, астрономический труд Везалия, «Селенография» и многие другие, стоят обособленно от художественной литературы и никак с нею не смешиваются. Правда, это различение еще отсутствует в «Уряднике сокольничьего пути», в котором художественные элементы смешиваются с регламентацией охотничьей церемонии, но это объясняется спецификой самой соколиной охоты, интересовавшей русских людей XVII в. не только с утилитарной, но главным образом с эстетической точки зрения. Одной из причин начавшегося более строгого различения между научной и художественной литературой и соответственного «самоопределения» жанров была профессионализация авторов и «профессионализация» читателя. Представители определенных профессий (врачи, аптекари, военные, рудознатцы и пр.) требуют литературы по своей профессии, и эта литература становится настолько специфичной и сложной, что ее авторами могут стать только ученые или техники-специалисты. Переводная литература на эти темы создается в специальных учреждениях для специальных же целей

переводчиками, знакомыми с сложным существом переводимого сочинения. Происходит новый прилив в литературу деловых жанров: жанров делопроизводственной письменности. Но, в отличие от использования в литературе деловых жанров в XVI в., новое использование их в XVII в. отличалось резко своеобразными чертами. До появления демократической литературы в жанры деловой письменности вкладывалось литературное содержание, которое не ломало самые жанры. В демократической же литературе деловые формы письменности употребляются иронически, их функции резко нарушены, им придано чисто литературное значение. Деловые жанры употребляются пародически. Сама деловая форма является одним из выражений их сатирического содержания. Так, например, демократическая сатира берет реально существовавшую форму росписи о приданом и стремится именно с ее помощью подчеркнуть абсурдность содержания. То же отличает, например, церковную форму «Службы кабаку» или «Калязинской челобитной». В произведениях демократической пародии пародируется не автор, не авторский стиль, а форма, жанр и стиль делового документа. Новое содержание не вкладывается в деловые жанры, как это было раньше, а взрывает эту форму, делает ее предметом осмеяния, как и ее привычное содержание. Жанр приобретает здесь несвойственное ему значение. По существу, перед нами уже не деловые жанры, а новые жанры, созданные путем переосмысления старых и существующие только как факты этого переосмысления. Поэтому каждая из этих форм может быть использована один-два раза. В конечном счете употребление этих «перевернутых» и переосмысленных жанров ограниченно. Бессмысленно многократно пародировать один и тот же жанр. Одна удачная пародия в известной степени исчерпывает возможности пародирования данного жанра, явления и т. д. Процесс использования жанров деловой письменности в демократической

литературе имеет типичный для XVII в. «разрушительный» характер. 1.2. РОСТ ИНДИВИДУАЛЬНОГО АВТОРСКОГО НАЧАЛА Историки литературы обычно представляют себе эмансипацию личности в литературе XVII в. как эмансипацию поведения действующих лиц произведения. Герои начинают нарушать старозаветные нормы, выработанные в русском быту предшествующих столетий. Эмансипацию личности видят в образах Аннушки и Фрола Скобеева, в их «вольном поведении». Эмансипированными личностями представляются и Савва Грудцын, и девица из «Притчи о старом муже и молодой девице», и даже герой «Повести о Горе Злочастии» — безымянный молодец. Все эти молодцы и девицы не слушаются родителей, не следуют нормам поведения, предписывавшимся старозаветным укладом жизни. Дело, однако, не в появлении своевольных личностей, нарушающих заветы старины: такие личности были всегда. Новые герои литературы не являются носителями каких-либо новых идей. Дело, как мы увидим в дальнейшем, в новом к ним отношении авторов и читателей. Но самое главное в том, что сама литература как целое начинает создаваться под действием этого личностного начала. В литературу входит авторское начало, личная точка зрения автора, представления об авторской собственности и неприкосновенности текста произведения автора, происходит индивидуализация стиля и многое другое. В самом деле, личность автора сказывалась в художественном методе средневековой литературы значительно слабее, чем в литературе нового времени. Причины тому две. С одной стороны, постоянные последующие переделки произведения, не считавшиеся с авторской волей и уничтожавшие индивидуальные особенности авторской манеры. С другой же стороны, авторы средневековья и сами гораздо менее стремились к самовыявлению, чем авторы нового времени. В литературе

Древней Руси гораздо большую роль, чем авторское начало, играл жанровый признак. Каждый литературный жанр имел свои традиционные особенности художественного метода. Особенности художественного метода, присущие тому или иному жанру, вытесняли индивидуальные авторские особенности. Один и тот же автор способен был прибегать к разным методам изображения и к разным стилям, переходя от одного жанра к другому. Пример тому — произведения Владимира Мономаха. Летопись его «путей» (походов) и «ловов» (охот) составлена в летописной манере (по художественному методу и по стилю). Совсем иной художественный метод и иной стиль в нравоучительной части «Поучения». Здесь перед нами художественный метод церковных поучений. Письмо к Олегу отличается и от того и от другого — это одно из первых произведений эпистолярной литературы, своеобразное по художественному методу и по стилю. Древнерусские литературные произведения очень часто говорят от имени автора, но этот автор еще слабо индивидуализирован. В средневековой литературе авторское «я» в большей степени зависит от жанра произведения, почти уничтожая за этим жанровым «я» индивидуальность автора. В проповеди — это проповедник, в житии святого — это агиограф, в летописи — летописец и т. д. Существуют как бы жанровые образы авторов. Будь летописец стар или молод, монах или епископ, церковный деятель или писец посадничьей избы — его манера писать, его авторская позиция одна и та же. И она едина, даже несмотря на совсем разные политические позиции, которые могут летописцы занимать. Правда, авторская личность начинает заявлять о себе с достаточной определенностью уже в XVI в. в произведениях, принадлежащих перу властного и ни с чем не считающегося человека — Ивана Грозного. Это в какой-то мере первый писатель, сохраняющий неизменным свою авторскую индивидуальность, независимо от того, в каком жанре он писал. Он не

считается ни с этикетом власти, ни с этикетом литературы. Его ораторские выступления, дипломатические послания, письма, рассчитанные на многих читателей, и частная переписка с отдельными лицами всюду выявляют сильный неизменный образ автора: властного, ядовитого, саркастически настроенного, фанатически уверенного в своей правоте, все за всех знающего. Это сильная личность, но жестоко подавляющая другие личности, личностное начало. События «Смуты» начала XVII в. перемешали общественное положение людей. И родовитые, и неродовитые люди стали играть значительную роль, если только они обладали способностями политических деятелей. Поэтому и официальное положение автора не стало иметь того значения, что раньше. Вместе с тем каждый автор стал стремиться к самовыявлению, иногда самооправданию, начал писать со своей сугубо личной точки зрения. Авраамий Палицын, князь Иван Хворостинин, князь Семен Шаховской пишут свои произведения о «Смуте» в целях самооправдания и самовозвеличения. У них были чисто личные причины для составления своих произведений. В их сочинения проникает элемент автобиографизма. Они даже и не скрывают, что высказывают не объективную точку зрения на события, а сугубо субъективную — личную. В своих «Словесах дней и царей и святителей московских» Иван Хворостинин дает характеристику тем деятелям «Смуты», которые были ему лично знакомы. Авторы повестей о «Смуте» — участники событий, а не только их свидетели. Поэтому они пишут о себе и о своих взглядах, оправдывают свое поведение, ощущают себя не только объективными историками, но в какой-то мере и мемуаристами. Позиция мемуариста появляется даже у агиографа. Сын Улиании Осоргиной — Дружина Осоргин — пишет житие своей матери с позиций человека, близкого Улиании. Автобиографии составляют во второй половине XVII в. многие деятели этого времени: Епифаний и Аввакум, игумен Полоцкого Богоявленского

монастыря Игнатий Иевлевич[1]. Автобиографическими элементами полны стихи Симеона Полоцкого и справщика Савватия. Если профессиональные писатели-ремесленники появляются уже в XV в. (Пахомий Серб), то теперь, в XVII в., появился тип писателя, осознающего значительность того, что он пишет и делает, необыкновенность своего положения и свой гражданский долг. Самосознание писателя в XVII в. стоит уже на уровне нового времени. Рост самосознания автора был только одним из симптомов осознания в литературе ценности человеческой личности. 1.3. СОЦИАЛЬНОЕ РАСШИРЕНИЕ В СТИХОТВОРСТВЕ Силлабическое стихотворство тоже связано с процессом социального расширения литературы, но расширения совсем в другую сторону — в сторону создания «литературной элиты»: профессионального, образованного автора и читательской интеллигенции. Единичные и короткие стихотворные тексты, известные еще в рукописях XV и XVI вв., 1 сменяются в XVII в. регулярным стихотворством: силлабическим и народным. Силлабическое стихотворство принесло с собой множество стихотворных жанров, некоторые из которых явились сюда из прозы: послания (эпистолии), прошения, челобитные, «декламации», поздравления, предисловия, подписи к портретам, благодарения, напутствия, «плачи» и т. п. Силлабическое стихотворство в жанровом отношении было близко к риторике. Оно долго не обретало своей поэтической функции и своей собственной системы жанров. Стихотворная речь воспринималась как не совсем серьезная, как шутливая, церемониальная и церемонная. Риторика явно ощущается, например, в стихотворных «декламациях» Симеона Полоцкого, обращенных к царю Алексею Михайловичу. Стихотворная форма воспринималась как «иронический этикет» и служила смягчению грубости, невежливости, 1 Лурье Я.С. Литературная и культурно-просветительская деятельность Ефросина в конце XV в. – Л.,1972,с.168

резкости. В стихотворной форме можно было отговорить адресата от женитьбы, попросить деньги взаймы, похвалить и восхвалить адресата, не слишком роняя своего достоинства. Это «личина», которой автор выказывает свою ученость, свое мастерское владение словом. Силлабическое стихотворство служило также педагогике, поскольку в педагогике XVII в. большую роль играло заучивание наизусть. В стихотворениях Симеона Полоцкого — те же темы и мотивы, что в прозаических «прикладах», включавшихся в такие переводные сборники, как «Римские деяния», «Великое зерцало», «Звезда пресветлая», но поданные читателю с оттенком эмоциональной отчужденности. В силлабическом стихотворстве был элемент игры. Оно не должно было настраивать читателя эмоционально, а больше — удивлять его словесной ловкостью и игрой ума автора. Поэтому новые стихотворные жанры ассоциировались с теми традиционно прозаическими, которые требовали витийственности,— жанрами по преимуществу панегирическими (похвалами, эпистолиями и пр.). Даже распространенные в западной поэзии барокко акростихи воспринимались на Руси как традиционная тайнопись и употреблялись главным образом в трафаретных для древнерусской письменности целях сокрытия имени автора из монашеской скромности и смирения. К силлабическому стихотворству близок по своим жанровым особенностям и раешный стих. Здесь также преобладает шутливость и некоторая, но в данном случае «сниженная», риторичность. В раешный стих также переносятся жанровые формы прозы: «Послание дворительное недругу», «Послание дворянина дворянину», «Сказание о попе Саве», «Повесть о Ерше», «Повесть о Фоме и Ереме» и пр. Характерно, что часть этого рода «раешных» произведений известна была сперва в прозе и только потом переложена в стихи. Поэзия, лирика, требующая полного самовыражения автора, не сразу пришла в стихотворство. Впервые поэтическое содержание согласуется со

стихотворной формой только в жанрах народного стиха. Именно от народного стиха с его лирическими жанрами ведет свое начало русская поэзия. Жанры проникшего в письменность народного стиха строже согласуются с поэтичностью задания. Таковы лирические песни Самарина- Квашнина ( или стихотворная «Повесть о Горе Злочастии», в которой жанровые особенности представляют собой не свойственное самой народной поэзии необычное соединение признаков лирической песни, духовного стиха и былины. Рост личностного начала во всех сферах литературного творчества, развитие изобразительности, эмансипация вымысла, расширение круга читателей, появление народной литературы — все это было симптомом зарождения новой литературной системы, системы, отошедшей от средневекового типа. XVII век был веком необычайной пестроты литературных жанров. Наряду со средневековыми жанрами, основанными на принципах их употребления в церковном, государственном и частном обиходе (жанры средневековой литературы в той или иной мере имели «деловую» предназначенность), возникают новые жанры, предназначенные только для частного чтения. Те и другие существуют одновременно. Так, например, наряду с подлинными дипломатическими посланиями появляются послания «подложные», вымышленные, предназначенные для чтения только 1 . Создается, например, занимательная переписка Ивана Грозного с турецким султаном. Наряду с подлинными дипломатическими отчетами русских послов — так называемыми статейными списками — создаются вымышленные статейные списки Сугорского и Ищеина. Деловые документы все чаще составляются в расчете на их прочтение многими читателями. Возникают пародии на деловые документы, на судебные процессы («Повесть о Ерше Ершовиче», «Повесть о Шемякином суде»), на богослужение («Служба кабаку»), на путники и дорожники, даже на лечебники («Лечебник на иноземцев»). 1 Каган М.Д. «Повесть о двух посольствах»- легендарное политическое произведение начала XVII в.- ТОДРЛ, 1968, Т. XI , с.204.

Возникает сатира и сатирические жанры. Появляется систематическое стихотворство и многочисленные стихотворные жанры. Зарождается театр и драматургия с ее особыми жанрами. Фольклор осознается как особый вид словесного творчества и начинает записываться. Вместе с тем возникают первые книжные подражания фольклору и его жанрам: песни, записанные для Ричарда Джемса, лирические песни Квашнина-Самарина, «Повесть о Горе Злочастии». Разнообразятся исторические жанры, которые все больше и больше входят в развлекательное чтение. Появляются историко- фантастические повести вроде «Сказания о начале Москвы», летописи приобретают характер связного исторического повествования, не только рассказывающего об истории той или иной области (например, Сибири), города, исторического лица, но и осмысляющего эту историю, преподносящего ее в литературно-украшенной форме. Возникают плутовские повести (повесть о «плуте» Фролке Скобееве), приключенческие повести. Все богаче становится литература легенд. Возникает мемуарная литература. Никогда еще, ни до XVII в., ни после, русская литература не была столь пестра в жанровом отношении. Здесь столкнулись две литературные системы: одна-отмиравшая, средневековая, другая зарождающаяся — нового времени. В спорах об искусстве (в сочинениях Симона Ушакова, Иосифа Владимирова, Аввакума) зарождалась эстетическая критика, но не было еще периодики, столь необходимой для развития литературы нового типа. Переводная литература еще не захватывает собой первоклассных произведений современной литературы Западной Европы. Секуляризация литературы не была еще полной. Из двух борющихся и смешивающихся литературных систем литературная система нового времени не одержала еще в XVII в. полной победы. В заключение этой главы необходимо указать на следующее. Понятие «освобождение личности»—это по существу своему термин, означающий то

новое отношение к человеческой личности, которое принес с собой Ренессанс. Термин этот не следует понимать в том смысле, что средневековье держало личность в плену, скованной, порабощенной и т. д. Средневековье имеет великие заслуги перед человеком. Как член корпорации — церковной, феодальнодворянской, ремесленной или даже крестьянской — человек получил в средние века не только обязанности, но и права. Сравнительно с предшествующим временем и предшествующими правами средневековье внушило человеку уважение к самому себе и даже самые обязанности человека по отношению к государству, церкви или феодалу облекло в формы «служения», высокого долга, священной и исконной, вечной обязанности. 1 Народные восстания были не только формами протеста против чрезмерной эксплуатации или борьбы за сносные материальные условия существования, но и формой борьбы за свои права, особенно в пору усиления крепостного права в XVI и XVII вв. И это чрезвычайно важно. Средневековые корпорации поднимали значение своих членов. Принадлежность к корпорации создавала «корпоративный дух». Следовало бы рассмотреть взаимоотношение литературы и юридических памятников Древней Руси («Русской Правды», «Мерила праведного», различных судебников XVI в., «Уложения» XVII в. и пр.) с точки зрения самосознания и осознания прав отдельных людей как членов тех или иных слоев общества. Человек требовал у феодала «защиты», а не только нес повинности. Обязанности по отношению к подчиненным лежали на представителях церкви и феодального класса. Эти обязанности были следствием многовековой борьбы, и о них не следует забывать, особенно при изучении литературы. Изучить понимание положения человека в средневековом обществе в отдельных литературных произведениях — это дело будущего, и оно может быть выполнено только при условии хорошего знания не только древнерусской литературы, но и древнерусского 1 Лихачев Д.С. Развитие литературы X - XVII веков.- М., «Знание»,1978,с.202.

законодательства. Ренессансные отступления от средневекового понимания человека заключались в том, что в них отразилось новое отношение к корпорации. Человек стал ценен независимо от своего места в обществе, независимо от корпорации. Здесь уже сказывается и новая идея равенства всех людей — по существу, идея антифеодальная. Глава 2. Бытовые повести XVII в. Во второй половине XVII в. жанр повести занял ведущее положение в системе литературных жанров. Если древнерусская традиция обозначала этим словом любое "повествование", то, что в принципе рассказывается, повесть как новый литературный жанр наполняется качественно иным

содержанием. Его предметом становится индивидуальная судьба человека, выбор им своего жизненного пути, осознание своего личного места в жизни. Уже не так однозначно, как раньше, решается вопрос об авторском отношении к описываемым событиям: голос автора явно уступает место сюжету как таковому, а читателю предоставляется самому сделать вывод из этого сюжета. "Повесть о Горе-Злочастии" – первая в группе бытовых повестей XVII в., открывающая тему молодого человека, не желающего жить по законам старины и ищущего свой путь в жизни. Эти традиционные законы олицетворяют его родители и "добрые люди", дающие герою разумные советы: не пить "двух чар за едину", не заглядываться "на добрых красных жен", бояться не мудреца, а глупца, не красть, не лгать, не лжесвидетельствовать, не думать о людях плохо. Очевидно, что перед нами – вольное переложение библейских десяти заповедей. Однако Молодец, который "был в то время се мал и глуп, не в полном разуме и несовершен разумом", отвергает эту традиционную христианскую мораль, противопоставляет ей свой путь: "хотел жити, как ему любо". Этот мотив жизни в свое удовольствие усиливается в повести, когда "названой брат" подносит Молодцу чару вина и кружку пива: выпить "в радость себе и веселие". Именно стремление к удовольствию приводит Молодца к краху, что очень иронично констатирует анонимный автор, рассказывая, как Горе "научает молодца богато жить – убити и ограбити, чтобы молодца за то повесили, или с камнем в воду посадили". Жизнь по новым правилам не складывается, забвение родительских советов приводит к катастрофе, соответственно, единственным возможным выходом оказывается возвращение к традиционным христианским ценностям: "спамятует молодец спасенный путь – и оттоле молодец в монастыр пошел постригатися". Появление образа монастыря в финале "Повести о Горе-Злочастии" важно прежде всего именно как показатель традиционного решения проблемы

выбора своего пути: Молодец, как и Блудный сын Симеона Полоцкого, в итоге возвращается к родительскому укладу. Заповеди в начале пути и монастырь в конце – знаковые точки этого уклада. Принципиально новой чертой "Повести о Горе-Злочастии" можно считать образ главного героя – безымянного Молодца. Молодец – фольклорный герой по происхождению, обобщенный представитель молодого поколения. Отсутствие имени – существенная характеристика, т. к. именно это отсутствие является показателем начального этапа перехода от традиционного древнерусского героя к герою нового времени. Автору важно подчеркнуть именно обобщенность, принципиальную неконкретность этого образа, и он прибегает для этого к традиционному фольклорному взгляду на героя. Мы не знаем многих внешний обстоятельств его жизни. Где он научился пить и играть, при каких обстоятельствах ушел из родного дома – все это остается неизвестным читателю. Мы не знаем, откуда и куда бредет Молодец, как он был в конце концов принят в монастыре, какова была там его дальнейшая судьба. Единственной характеристикой Молодца в "Повести" оказывается его социальная характеристика – он происходит из купеческой среды. "Люди добрые" на честном пиру Посадили ево за дубовой стол, Не в болшее место, не в меншее, - Садят ево в место среднее, Где седят дети гостиные. В большинстве древнерусских литературных произведений личность раскрывается статично, а не динамично. Человек действует в зависимости от обстоятельств и единственное возможное изменение - это поворот человеческого сознания от зла к добру, чаще всего – в результате чуда, которое свидетельствовало о божественном замысле о человеке. В беллетристических произведениях нового времени личность героя

оказывается способной к саморазвитию, причем это саморазвитие может совершаться как от зла к добру, так и от добра ко злу, а кроме того, и это очень важно, развитие человеческой личности может совершаться безотносительно к добру и злу. "Повесть о Горе-Злочастии" имеет своим героем только одного человека. Это монодрама. Все остальные действующие лица отодвинуты в тень и характеризуются автором через множественное число, которое наиболее отчетливо противопоставляется хоть и обобщенной, но в то же время принципиальной "единственности" главного героя ("отец и мать", "други", "добрые люди", "нагие-босые", "перевощики"). Только в начале повести говорится об одном "милом друге", который его обманул и обокрал. Но этот единственный, кроме Молодца, конкретный человеческий персонаж повести выведен так обобщенно, что скорее воспринимается как некий символ всех его собутыльников, чем как конкретная личность. В повести только один ярко освещенный персонаж – это неудачливый и несчастный Молодец. Правда, в "Повести", кроме Молодца, есть и другой ярко обрисованный персонаж – это само Горе-Злочастие. Но персонаж этот представляет собой alter ego самого Молодца. Это его индивидуальная судьба, своеобразная эманация его личности. Горе неотделимо от самой личности Молодца. Это судьба его, личная, выбранная им по доброй воле, хотя и подчинившая его себе, неотступно за ним следующая, прилепившаяся к нему. Она не переходит к Молодцу от родителей и не появляется у него при рождении. Горе-Злочастие выскакивает к Молодцу из-за камня тогда, когда он уже сам выбрал свой путь, уже ушел из дома, стал бездомным пропойцей, свел дружбу с "нагими-босыми", оделся в "гуньку кабацкую". Непредвиденные события жизни Молодца развиваются под воздействием изменений в самой его личности. Эти изменения подчиняются одной главной мысли повести: "человеческое сердце несмысленно и неуимчиво". Человек

вступает на опасный путь соблазнов вовсе не потому, что в мире есть зло и дьявол не дремлет, а потому, что независимо от существования вне человека начал добра и зла само сердце человеческое способно избирать тот или иной путь, а при "неполном уме" и "несовершенном разуме" неизбежно склоняется ко злу, к непокорству, к соблазнам и прельщениям. В целом развитие Молодца идет скорее ко злу, чем к добру, хотя в конце концов он и является в монастырь, чтобы постричься. Но постриг его вынужденный – это не душевное возрождение к добру, а простая попытка убежать от Горя. Горе остается сторожить его у ворот монастыря, и еще неизвестно, не овладеет ли оно им вторично. Впрочем, вопросы добра и зла отступают в повести со своего традиционно первого места на второй план. Автор повести не столько оценивает действия Молодца с точки зрения религиозно-этической, сколько по-человечески жалеет Молодца, сопереживает его неудачам, несчастью. Он не осуждает Молодца, он горюет по нем, внутренне ему симпатизируя. Поэтому лирическая стихия повести, столь ярко в ней проявляющаяся, отнюдь не случайна. Народная лирика – лирика песни, причитания, жалобы на судьбу и на долю – явилась формой выражения эмансипированных от церковной дидактики чувств по отношению к эмансипированной же личности человека. Исследователи отмечали, что "Повесть о Горе-Злочастии" стоит на грани автобиографии, она переполнена личной заинтересованностью автора в судьбе своего героя и от нее один шаг до жалобы на свою собственную судьбу. И как это ни парадоксально, она очень близка к автобиографии Аввакума по своему лирическому тону. "Повесть о Савве Грудцыне" – следующий этап в развитии главной в бытовой повести второй половины XVII в. темы поисков молодым поколением свой судьбы. Это произведение составляет полную противоположность "Повести о Горе-Злочастии" в плане бытовой

конкретики. Рассказ о Молодце и Горе ведется принципиально обобщенно, без называния конкретных мест и при полном отсутствии индивидуализации героя. И это было важно для неизвестного автора этой повести, т. к. он стремился представить читателю путь молодого поколения в целом, жизненный выбор не конкретного, а обобщенного героя. "Повесть о Савве Грудцыне" дает действующим лицам русские, реальные имена и располагает события в конкретной географической, бытовой, этнографической среде. Действие в ней вполне подчинялось купеческой обстановке определенной, близкой читателям эпохи. Савва Грудцын предстает перед читателем в окружении многочисленных подробностей и деталей. В начале повести прослеживаются торговые пути отца Саввы из Казани в Соликамск, Астрахань или даже за Каспийское море. Рассказывается о прибытии Саввы в Орел и о знакомстве его с отцовским другом купцом Баженом Вторым и его женой. И здесь на первый план выходит тема любви. При описании зарождения чувства автор традиционен: "...супостат диавол, видя мужа того добродетельное житие, абие уязвляет жену его на юношу онаго к скверному смешению блуда и непрестанно уловляше юношу онаго лстивыми словесы к падению блудному". Традиционализм "Повести о Савве Грудцыне" сказывается и в средневековом взгляде на женщину как на "сосуд дьявола" почти в прямом смысле, ибо греховное влечение к женщине, жене отцовского товарища, приводит Савву к еще большему греху – продаже бессмертной души черту. И действительно, вскоре появляется и сам дьявол в образе отрока, который становится Савве названым братом (вспомним "названого брата" "Повести о Горе-Злочастии). Концовка повести вполне традиционна: после целого ряда подробно описанных приключений и путешествий Савва оказывается под Смоленском, участвует в освобождении города от поляков, внезапно заболевает и страшно мучим бесом. В самый опасный момент ему является Богородица и предсказывает чудо. И действительно, в день престольного праздника Казанской иконы Богородицы из-под купола храма падает Савина "богоотсупная грамота", с которой

стерты все письмена. В результате Савва раздает все имущество и постригается в монахи. Итак, как и в "Повести о Горе-Злочастии", герой после длительных испытаний приходит к традиционным ценностям. И все же сюжетной традиционностью не исчерпывается содержание этой повести. В.В. Кожинов отметил переплетение в ней жанровых признаков старой учительной проповеди с новой психологической повестью и даже романом. Путешествия Саввы по всей Русской земле мотивируют бытовые зарисовки купеческой жизни; его участие в военных действиях переводят повествование в пласт воинской повести, тема греха и раскаяния (пожалуй, все-таки основная) решается в духе традиционной легенды о чуде. И эта жанровая неоднородность – самая яркая черта "Повести о Савве Грудцыне" как явления литературы переходного периода. Кроме того, принципиально важен образ беса – "названного брата" Саввы. Исследователи неоднократно отмечали, что этот образ противостоит всей традиционной древнерусской демонологии: дьявол внешне ни в чем не отличается от людей, ходит в купеческом кафтане и выполняет обязанности слуги. Демонологические мотивы вставлены в причинно-следственную связь событий, конкретизированы, окружены бытовыми деталями, сделаны более наглядными и легко представимыми. Савва идет за город, но первоначально не помышляет о встрече с дьяволом. Он идет в поле в унынии и скорби. И вот тут-то Савве как бы невольно является "злая мысль": "Егда бы кто от человек или сам диавол сотворил ми сие, еже бы паки совокупитися мне с женою оною, аз бы послужих дьяволу". В "Повести о Савве Грудцыне" показаны не только причины появления этой "злой мысли", но и сама обстановка, в которой эта мысль появилась: пустое поле, одинокая и, следовательно, располагающая к раздумьям прогулка изможденного унынием человека. Как бы в ответ на эту мысль Саввы, появившуюся у него в исступлении ума позади него возникает некий юноша. Сперва он слышит только голос, зовущий его по имени, потом, обернувшись,

видит самого юношу. Явление этого скорого на помин дьявола во многом похоже на явление Горя-Злочастья. Ничего ужасающего в образе беса нет, чудесное приобретает самый обыкновенный, даже заурядный вид. При всей своей сюжетно- функциональной близости к образу Горя "Повести о Горе-Злочастии", в художественном отношении это уже совершенно другой образ: на смену фольклорному обобщению приходит литературная бытовая конкретика. Недаром было замечено, что бес "Повести о Савве Грудцыне" отчасти предвосхищает "партикулярного" черта Ивана Карамазова у Ф.М. Достоевского. Автор "Повести о Савве Грудцыне" долго не позволяет Савве догадаться, что он имеет дело с бесом. Даже данное "названному брату" "рукописание" не заставляет его предположить неладное, даже появление перед престолом главного сатаны зарождает в нем лишь смутные подозрения. Для автора важно, что "рукописание", данное Саввой дьяволу, символизирует сперва охватившую его страсть к жене Бажена Второго, потом – его честолюбивые устремления. Впервые в истории русской беллетристики автор пользуется приемом выявления скрытого значения событий: то, что ясно автору и читателю, еще неясно действующему лицу; читатель знает больше, чем знают герои, поэтому он с особенным интересом ждет развязки, которая состоит не только в торжестве добродетели, но и в выяснении происходящего для самих действующих лиц. Существенное значение в этой беллетризации демонологии имел перенос действия в купеческую среду. Тем самым сюжет о продаже души дьяволу соединился с обстановкой путешествий, передвижений по разным городам и странам, с темой верности или неверности жены – обычной для купеческих повестей. Впрочем, беспрерывные перемещения Саввы по русским городам имеют и чисто художественное значение: эти передвижения демонстрируют неспокойную совесть Саввы, невозможность для него избавиться от

последствий своего греха. Эти передвижения мотивированы вовсе не купеческими делами, а лишь непоседливостью, на которую его толкает слуга-дьявол. С точки зрения нравоучительной в "Повести о Савве Грудцыне" много лишнего. Вполне было бы достаточно того, что Савва в отплату за свое рукописание возвращает себе любовь жены Бажена Второго. Однако Савва вместе со своим другом-бесом путешествует, переезжает из города в город, совершает воинские подвиги под Смоленском. Продажа души черту становится, таким образом, сюжетообразующим моментом. Савве нужна от дьявола не одна услуга, а много услуг, необходима постоянная помощь – именно поэтому бес принимает обличье слуги или помогающего ему "названного брата". Сюжет усложняется. Помощь дьявола становится роком, судьбой, долей, и Савва обречен, он не может избавиться от своего названного брата. Нечто аналогичное мы видели в "Повести о Горе- Злочастии". "Повесть о Савве Грудцыне" представляет интерес также и в плане сопоставительного анализа произведений, возникших в разных национальных литература и по-разному интерпретирующих мотив договора человека с дьяволом. Те же особенности мы обнаруживаем и в "Повести о Савве Грудцыне". Объясняется это общностью литературной традиции: средневековому западноевропейскому и русскому читателю были хорошо известны христианские византийские сказания о Елладии, Киприане и Юстине и о Феофиле. "Повесть о Савве Грудцыне" как любое крупное художественное произведение, примыкая ко вполне определенной линии традиции, в последней не умещается (как "Маг-чудодей" Кальдерона, "Трагическая история доктора Фауста" Марло и особенно "Фауст" Гете). Греховная страсть

к жене Бажена Второго послужила поводом к союзу Саввы с дьяволом. Однако после того как мнимый брат выполнил свое обязательство, сюжет развивался далее по своим внутренним законам, независимо от достаточно жесткой схемы религиозной легенды, первый узел которой был уже полностью исчерпан. Конкретные причины обращения человека к помощи князя тьмы, как отмечают исследователи этой темы в мировой литературе, чрезвычайно разнообразны. В апокрифической литературе Адам, полагая, что земля принадлежит дьяволу, заключает с ним пакт, чтобы иметь возможность работать на земле. Согласно другому апокрифу, Адам дает расписку, чтобы вернуть свет, утраченный после изгнания из рая. Еще по одному апокрифу, Адам вступил в союз с дьяволом за то, чтобы тот избавил Каина от "12 глав змеиных", которые от рождения были у того на голове. Феофил дает "рукописание", чтобы вновь получить утраченный им духовный сан и отомстить епископу. Киприан и Елладий – ради обладания женщиной. Герой популярной в средние века легенды о Рыцаре – чтобы вернуть промотанное богатство. Герои, восходящие к легенде о докторе Фаусте, - чтобы вернуть молодость и в стремлении к недоступному людям знанию. Существенно, что как Киприан, так и Савва Грудцын оступились по человеческой слабости. Именно поэтому и с этической, и с художественной точки зрения они имели право на прощение своего греховного поступка. Далеко не случайно и тот и другой долго не догадываются, с кем имеют дело. Относительность вины Саввы подчеркивается еще и тем, что он "уловлен был лестию женскою". Целую серию аргументов против окончательного осуждения героя, вполне укладывающихся в концепции всего круга тих произведений, находим в пьесе Лопе де Веги (был прощен апостол Петр, по слабости отрекшийся от Христа; сделка незаконна, т. к. в обмен на ничтожное наслаждение черти хотят получить человеческую душу, и т.д.).

Не меньшее значение имеет идея ограниченности бесовской силы и зависимости результатов ее воздействия от душевного склада человека. Согласно этой идее, более отчетливо выраженной в "Маге-чудодее" Кальдерона, менее – в "Повести о Савве Грудцыне", на вечные муки обречен лишь тот, в ком нет внутренней борьбы между добром и злом. Помощь Богоматери и святых вознаграждает за эту победу или даже за предпосылки этой победы в душе самого человека. По мысли Кальдерона и в какой-то мере по мысли автора "Повести о Савве Грудцыне", свобода воли позволяет человеку, как бы низко он ни пал, найти в себе силы сбросить непомерный груз зла и пороков и восстановить свое человеческое достоинство. Стилистически же "Повесть о Савве Грудцыне" написана еще в старой манере. Трафаретные стилистические формулы зачастую не позволяют углубить психологические и бытовые характеристики. Прямая речь персонажей лишена бытовой и психологической характерности, не индивидуализирована, остается книжной. Стиль и язык повести не пускали в нее действительность в полной мере, не позволяли полностью достигнуть эффекта соприсутствия читателя при развертывании действия повести. Ограниченность языковых средств автора создавала эффект немоты персонажей повести. Несмотря на обилие прямой речи, эта прямая речь оставалась все же "речью автора" за своих персонажей. Эти последние еще не обрели своего языка, своих, только им присущих, слов. В их уста вставлены слова автора, являющегося своего рода "кукловодом". То же самое касается "Повести о Горе-Злочастии", где мы уже хорошо видим Молодца, но пока еще его не слышим. Попытка индивидуализации прямой речи сделана только для беса, но и эта индивидуализация касается не речи самой по себе, а только манеры, в которой бес разговаривает с Саввой: то "осклабився", то "расмеявся", то

"улыбаясь". В языковом же отношении речи Саввы, беса, Бажена Второго, его жены, главного сатаны и прочих не различаются между собой. "Повесть о Фроле Скобееве", представляющая третий этап в процессе эволюции бытовой повести в русской литературе XVII в., обычно характеризуется исследователями как оригинальная русская новелла. Посвященная все той же теме самоопределения молодого поколения, она, в отличие от всех предшествующих повестей, решает ее принципиально антитрадиционно. Это – русский вариант европейского плутовского романа. В "Повести о Фроле Скобееве" отсутствует древнерусская книжная и фольклорная традиция, столь сильная в более ранних повестях. Фрол Скобеев – представитель нового поколения, добивающийся успеха именно благодаря отказу от традиционной морали: обманом, плутовством, хитростью. Сюжет повести составляет рассказ о его ловкой женитьбе на дочери стольника Нардина-Нащокина Аннушке. И раскрытие любовной темы здесь в корне отличается от "Повести о Савве Грудцыне": автор рассказывает не об опасном дьявольском искушении, а о ловко задуманной и осуществленной интриге, в результате которой каждый из героев получает свое. Если в "Повести о Савве Грудцыне" жена Бажена Второго предстает в традиционном для древнерусской литературы образе искусительницы и клеветницы (линия эта богата примерами от "Слова" и "Моления" Даниила Заточника в XIII в. до "Повести о семи мудрецах" в XVII в.), то Аннушка оказывается своеобразной женской параллелью к образу Фрола – ловкого плута. Отметим, что именно ей приходит в голову, как можно, не вызывая подозрений, оставить родительский дом: "И Аннушка просила мамки своеи, как можно, пошла Фролу Скобееву и сказала ему, чтоб он, как можно, выпросил карету и с возниками, и приехал сам к ней, и сказался бутто от сестры столника Нардина Нащекина приехал по Аннушку из Девичьева монастыря". Единственной традиционной чертой "Повести о Фроле Скобеве" можно считать, пожалуй, авторскую позицию. У читателя могли возникнуть

серьезные подозрения, что автор не очень сочувствует драме, совершившейся в семье стольника, и не без восхищения смотрит на проделки своего героя. Но поймать автора на слове, обвинить его в сочувствии пороку было невозможно. Новая и весьма примечательная черта повести – это отказ от традиционных литературных способов повествования, полное изменение повествовательного стиля. Стиль авторского повествования близок к стилю деловой прозы, приказного делопроизводства. Автор дает показания на суде в большей мере, чем пишет художественное произведение. Он нигде не стремится к литературной возвышенности. Перед нами непритязательный рассказ о знаменательных событиях. Весьма показательные результаты дает сопоставление начальных фрагментов двух повестей: "Повесть о Савве Грудцыне" Хощу убо вам, братие, поведати повесть сию предивную, страха и ужаса исполнену и неизреченного удивления достойну, како человеколюбивый Бог долготерпелив, ожидая обращения нашего, и неизреченными своими судбами приводит ко спасению. Бысть убо во дни наша в лето 7114 году, егда за умножение грехов наших попусти Бог на Московское государство богомерскаго отступника и еретика Гришку расстригу Отрепьева похитити престол Российскаго государства разбоинически, а не царски. <…> В то же время во граде Велицем Устюге бысть некто житель града того именем Фома прозванием нарицаемый Грудцын Усов, их же род и доднесь во граде том влечется. <…> "Повесть о Фроле Скобееве"

1680 году в новгородском уезде имелся дворянин Фрол Скобеев; в том же Новгородском уезде имелись вотчины столника Нардина Нащекина; и в тех вотчинах имелась дочь ево Аннушка и жила в них. И проведав Фрол Скобеев о той столничьей дочере и взяв себе намерение, чтоб вызыметь любление с тою Аннушкою; токмо не знает, чрез кого получить видеть ея; однако же умыслил опознатца тои вотчины с прикащиком и стал всегда ездить в дом ево, прикащика. И по некоем времени случился быть Фрол Скобеев у того прикащика в доме, и в то же время пришла к тому прикащику мамка дочери столника Нардина Нащекина, и усмотря Фрол Скобеев, что та мамка живет всегда при Аннушке. Было бы, однако, ошибочно не видеть за этой внешней непритязательностью довольно своеобразного искусства рассказа. В этом отношении яркой показательностью отличается прямая речь. В "Повести о Фроле Скобееве" есть как раз то, чего больше всего не хватало "Повести о Савве Грудцыне": индивидуализированной прямой речи действующих лиц, живых и естественных интонаций этой прямой речи. Итак, эволюция жанра бытовой повести в русской литературе второй половины XVII в. приводит к постепенному отказу от традиционных ценностей и к замене их новыми. Прежде всего оказывается, что молодой герой может выбрать свой путь в жизни и преуспеть на нем. Именно этот позитивный вывод сделал возможным появление в петровскую эпоху очередного витка жанра – "гисторий", рассказывающих о героях, олицетворяющих собой новые веяния в истории России. Глава 3.Сатирическая литература Сатира второй половины XVII в. представляет явление качественно новое в общем ходе литературного развития Древней Руси. Отдельные сатирические эпизоды встречаются, конечно, и в литературе

предшествующего времени — у летописцев, у Даниила Заточника, в публицистических жанрах, в полемических произведениях. Но сатира, как литературный жанр, впервые появляется в посадской среде в период обострения ее враждебного отношения ко многим сторонам общественного строя Русского государства. Оппозиция лишь в исключительных случаях выливалась в форму народных восстаний: соотношение реальных сил и отсутствие организации мешало открытой борьбе с правящими верхами. Нарастание сопротивления власти со стороны широких масс населения сказалось и в увеличившемся количестве судебных дел по «слову и делу государеву», в которых открывался индивидуальный или групповой протест против феодальной эксплоатации. «Воровские письма» — агитационные воззвания, называвшие главных виновников злоупотреблений, измены и прямых сношений с внешними врагами родины, расклеивались перед восстаниями, фигурировали в судебных делах, отражая рост общественного сознания. При невозможности всегда вступать в открытую борьбу с властью, оппозиционные слои населения делают изображение крепостнического гнета и вытекающих из него «нестроений» темой литературной сатиры. Уже по самому своему содержанию и резко антиправительственному настроению сатира XVII в. была чем-то вроде подпольной литературы, которую вряд ли удавалось распространять открыто. Списки ходили по рукам, но не заносились в ту авторитетную книгу, которую русский читатель, воспитанный словами «о почитании книжном», привык бережно хранить. В этом, вероятно, одна из причин плохой сохранности этой своеобразной литературы. Устойчивость ее художественной формы, обнаруживающей нередко большое литературное мастерство, позволяет думать, что в свое время сатирический жанр был достаточно выработан в каком-то определенном кругу авторов, отвечая назревшей потребности. Тем немногим, что от этого жанра сбереглось — и то по большей части в поздних списках XVIII в., — не исчерпывалось, разумеется, все наличие сатирических произведений XVII в.

Тематика сатир XVII в. разнообразна, но при этом она неизменно касается наиболее уязвимых мест московского феодально-крепостнического строя. Резкая сатирическая направленность против фактов широкого общественного значения характеризует эту литературу. Сатиры XVII в. берут типичные явления, а не мелкие случайные факты, и этим объясняется стойкость интереса к ним читателей. Как литературный жанр, эта сатира выделяется формой пародии, которую она использует чаще всего. Связь с книжностью предшествующих веков в сатире XVII в. осуществляется мастерским пародированием хорошо знакомых читателю литературных и нелитературных форм. Ссылки на конкретные исторические факты, географические имена, упоминаемые в сатирах, показывают, что они возникали одновременно и в Москве, и в отдаленных от нее местностях. Это было вполне закономерно для времени, когда народные восстания вспыхивали по всей территории Русского государства, обнаруживая общее недовольство тяглого населения. В обстановке все возраставшего недовольства общественным строем, в Русском государстве второй половины XVII в. не только стихийно поднимались народные восстания, но и делались попытки законным путем — челобитьями на царское имя, выступлениями на земских соборах — бороться с проявлениями общего неустройства. Все эти челобитные с большим мастерством описывают несчастия жалобщиков. Их повествования, воспроизводящие, в рамках обязательных формул канцелярской речи, быт, иногда с характерными его подробностями, знакомят нас с просторечием, которым авторы челобитных пользуются иногда с настоящим литературным уменьем. Искусство владеть пером для практических надобностей — для писания всевозможных документов — во второй половине XVII в. было достаточно распространено даже среди посадской и сельской бедноты. Здесь была группа профессионалов, которые имели особое разрешение властей «кормиться письмом». Любопытный документ 1668 г. говорит о существовании площадных подьячих, которым

давалось разрешение вести на площади делопроизводство под наблюдением особого старосты. Двое посадских из Вологды били челом: «Мы оскудели от пожаров и от медной деньги [медная реформа 1662 г., окончившаяся народным восстанием], торговать, промышлять и кормиться стало нечем, а кормятся на Вологде в писчей избушке площадным письмом посадские оскуделые люди; вели, государь, нам кормиться площадным письмом с площадными подьячими вместе и выписныя деньги с ними делить поровну, чтоб нам впредь твоих податей и служб не отбыть и вконец не погибнуть». Уездным крестьянам обязанность писать челобитные, «крепости», «записи» и другие документы выполняли церковные дьячки. Когда их выбирали «миром», то в «записи» им поручалось «у наших всяких мирских дел у письма быть всегда готову». Можно предполагать, что эти профессионалы — посадские и сельские грамотеи — принимали участие в создании той своеобразной литературы, которая во второй половине XVII в. не только тематикой, но и ее литературным оформлением сближается с челобитными, грамотами и другими документами, характеризующими «нестроение» в Русском государстве этого времени. Профессиональные навыки ощущаются вполне отчетливо у авторов этих сатирических произведений: они владеют и деловым языком документов и церковным языком, причем весьма хорошо осведомлены в богослужебной литературе. Авторы сатир XVII в. обнаруживают свою тесную связь и с устной поэзией. Все эти данные позволяют нам думать, что свои литературные навыки посадская и сельская интеллигенция применяла не только в области официального делопроизводства. Вместе с приказными служащими, которые в это время были втянуты в литературную работу, так как им поручались переводы чисто литературных произведений, и площадные подьячие и церковные дьячки могли пробовать свои силы, придавая литературную форму тем темам, которые им подсказывали их клиенты- челобитчики.

Обнищание во второй половине XVII в. посадской массы, разоряемой «богатыми мужиками», дало тему «Азбуки о голом и небогатом человеке». К середине XVII в. тяглые слои посада вместе с крестьянством, малоземельными и безземельными служилыми людьми и младшим духовенством были настроены резко оппозиционно к правящим кругам, распоряжения которых довели малоимущее население до полного обнищания. В посаде общее возмущение вызывало неравномерное распределение тягла, производившееся выборными «излюбленными головами» или старостами в ущерб интересам «молодших» людей. Правом раскладывать по своему усмотрению повинности посадские богатеи распоряжались бесконтрольно, и население отвечало на экономический нажим то открытыми выступлениями, сопровождавшимися агитацией с помощью «воровских писем», то челобитными на царское имя, в которых «молодшие» люди пытались лойяльно восстановить справедливость. Правительство вынуждено было иногда само напоминать воеводам, чтобы они принимали меры к охране интересов посадской бедноты. Так, например, в 1663 г. из Москвы писали Нижегородскому воеводе: «беречь, чтобы в Нижнем Новгороде посадские земские старосты и целовальники и денежные сборщики и мужики богатые и горланы мелким людям обид и насильств и продажи ни в чем не чинили». Приказы верховной власти давали мало результатов, и население разбегалось со своих мест, отягощенное непосильными повинностями. Уложение Алексея Михайловича, закрепившее посадское население на местах, лишившее его права выхода со своего тягла, особенно ухудшило положение посадской массы. Не только официальными деловыми формулами, но и образной речью живого языка жалуются челобитные посадских крестьян на свою судьбу. «Бьет челом бедная горькая вдова с детишками», которую хотят насильно вернуть на житье в Новгород: «пожалуй меня, бедную горькую вдову беспомощную, не вели, государь, их ложному челобитью поверить и детишек моих до основанья разорить». «Новгородской сотни тяглец», переселенный в

Тверь, просит: «а дворишко Московской не продался, купца вскоре нету. Милосердый государь, пожалуй меня, сироту своего, не вели, государь, с таво моево дваришка имать своей государевой подати и городовой доделки, чтоб мне, на двое платя, в конец не погибнуть». У «бедной вдовы Устюжанки» все имущество «взял силно Яков Иванов сын Пахолок неведомо почему, владеет и по се число... а я, бедная вдова, в ево насилстве помираю голодною смертию и волочюся меж двор». Сильные люди, как показывают такие челобитные, «дают за приставы, держат в железах и мучат из своих нажитков, а прошают себе многих посулов и поминков», «сбивают со двора», «вымучивают кабалу», а потерпевшие «скитаются меж двор...» «Азбука о голом и небогатом человеке» в форме «толковой азбуки», известной в русской литературе с XI в. (в тексте которой каждая строка начинается с очередной буквы алфавита), рассказывает историю москвича- посадского. Он «шатается на чуждей стороне меж двор», потому что от имущества его состоятельных родителей, оставивших его в детстве сиротой, не сбереглось ничего: «земля моя дворовая пуста и былием поросла, посеять нечево, пахать стало не на чем, клячи нет». Причина обеднения — обычная для XVII в.: «От сродников зависть, от богатых насильство, от сосед ненависть, от ябедников продажа, от льстивых наговор хотят меня с ног свесть...» Какого-то «богатого мужика» с особенной ненавистью вспоминает бедняк: «Охнул бы у меня богатый мужик, как бы я ево дубиною по спине ожег, чтоб впредь бы на меня зла не мыслил». Имущественное неравенство вызывает у него ожесточенный укор по адресу богачей: «Люди вижу, что богато живут, а нам голым ничего не дают, чорт знает их, куда и на што деньги берегут». Бедняк горько иронизирует над своей судьбой: «Ферези были у меня хорошие рогоженные, а завяски были долгие мочалные, и те лихие люди за долг стащили, а меня совсем обнажили»; шел бы я в город и купил бы себе сукна и сшил бы шубу с королки, да тем лиш, што животы та у меня коротки»; «ехал бы в гости, да не на чем, да никуды не зовут»; «ел бы я мясо, да лих в зубах вязнет, а притом же и негде взять...» Бороться с

«богатым мужиком» «голому человеку» не под силу, как и в действительности оградить себя посадскому «молодшему» человеку от произвола богатеев было трудно. Отсюда — безнадежный пессимизм «истории о голом»: «На што живот мой меня позорит, не лутче ль живота смерть мне принять»; единственный выход — «уйти воровать, так скорея меня повесят», печально заключает свои мысли герой, вспоминая тех неудачников, которые в XVII в. уходили к «ворам» (на юридическом языке XVII в. так назывались всякого рода нарушители законов, в том числе и бежавшие от феодальной эксплоатации на окраины крестьяне, посадские и другие неимущие), занимая открыто враждебную по отношению к правительству позицию. Монополия на кабацкие откупа, отдававшая массу населения в руки целовальников, вызывала резко враждебное отношение к кабакам. Старая тема о пьянстве, изображавшемся как «грех» в разнообразных жанрах древней русской литературы, в XVII в., ставится по-новому. В сатирической «Службе кабаку» моральная оценка пьянства отодвинута на второй план, основная же задача автора, давшего яркую картину именно кабацкого пьянства, жадности целовальника, — обличение правящих кругов, которые организовали кабаки, пускавшие по миру «питухов». Если вся предшествующая литература угрожала пьянице адскими мучениями после смерти, то автор XVII в. предостерегает его от кабака потому, что в жизни его ждет полное разорение. Власть, опиравшаяся на посадские верхи, давала им привилегии, из которых весьма тяжелой для населения оказалась монополия на откупа кабаков. Положенные на кабаки оклады-прибыли поручалось собирать целовальникам или головам, которые лично и своим имуществом отвечали за то, чтобы доход не оказался меньше назначенной суммы, а по возможности превысил ее. Целовальникам вменялось в обязанность «искать перед прежним прибыли», так как кабацкий доход, вместе с таможенными

пошлинами, составлял около 90% государственного дохода. Для сбора прибыли с кабаков целовальникам предоставлялись широкие права: действовать «бесстрашно, за прибыли ожидать его государевы милости и в том приборе никакого себе опасения не держать, питухов не отгонять». Большинство целовальников ухитрялось не только грабить в кабаке народ, но обкрадывать и казну, укрывая свои прибыли. Народная ненависть к кабаку и к целовальникам возросла в этих условиях до того, что никакими наказаниями правительство не могло искоренить тайное корчемство. Даже под угрозой «сечь руки и ссылать в Сибирь» продолжали тайно курить вино и продавать его, лишь бы не итти в кабак, пускавший людей по миру. Протест против кабаков объединял тяглые классы, которые в XVII в. уже лишены были права курить вино дома. Целовальники грабят в кабаке, дают «кабацкого питья в долг не по животу и промыслом»; пьяница в кабаке «пьет и бражничает безобразно и зернью и карты играет и жену свою бьет и мучит не закону», жалуются челобитчики и просят «свести кабаки» (т. е. закрыть). В «Службе кабаку», пародируя церковную службу — «малую» и «великую» вечерни и житие мученика, автор изображает судьбу постепенно пропивающегося пьяницы, причем по той изобретательности, какую автор обнаруживает, подбирая бранные эпитеты кабака, совершенно очевидно, что вся сила его негодования направлялась именно на организаторов этого учреждения Русского государства. Привычные эпитеты, подчеркивающие греховность пьянства («греху учитель», «душевному дому разорение, аду сопрестолниче, сатане собеседниче, диаволу спутниче, душам губителю» и т. д.), теряются среди перепевов одного основного мотива: кабак — «людем обнажение велие». Песнопения пестрят эпитетами, варьирующими эту мысль: кабак — «несытая утроба, от всего добра отводитель, домовная пустота, неблагодарная нищета, богатства истощитель, нагота и босота, голое сиротство, мирским людям обнищание и одолжение и всего добра лишение» и т. п.; от кабака — все преступления и пороки: он «злодеем пристанище, воровству и грабежу наставниче, приезжим гостем досада великая,

неправедны, пронырливы, скаредным рукам грязнение, костем ломание...», «гневу водворитель, человеконенавистниче, злыи учителю, злосмердение и злоневерие, священником омрачение, иноком посмех, простым людям нечестная смерть, злословны, неподобны...» Даже состояние пьяницы с похмелья вошло в эпитеты кабака: он «с похмелья великая стонота, очам отемнение, уму омрачение, рукам трясание...» В этих эпитетах сказалась вся народная ненависть к кабаку, к его устроителям, не обращавшим внимания на просьбы свести кабаки, к целовальникам, грабившим там народ, чтобы заслужить царскую милость прибылью «против прошлых лет». В них видна и картина полного разорения «питуха», которого, по приказу начальства, целовальник старался «не отводить от кабака», давая ему в долг «не по животом и промыслом». Разбросанные по отдельным частям «Службы кабаку» биографические эпизоды дают все вместе — законченный образ человека, загубленного кабаком. «Во многие дни собираемо богатство во един час все погибе», когда он стал привычным посетителем кабака. Здесь он «очистился до нага»; то ему «перстни на руке мешают, ногавицы тяжело носить, портки» и он их «на пиво меняет... всякому у себя велит пити, а на завтреи и самому будет просити»; то, пропив одежду, пьяница «рукоделие заложил», и, наконец, «около кабака часто ходити извыкл еси и глядети прилежно ис чужих рук извыкл еси»; теперь пьяница «пропився в раздраные ризы облечется. На кабак поити не с чем, даром не дают, заложить нечего». Дома у него печальная картина нищенства: «ни единыя ризы в дому... на ветр живот свой развеяша... дом потешен, голоду и холоду изнавешан, робята пищать, ести хотять, а мы право божимся, что и сами не етчи ложимся». Родные отступаются от пьяницы, жена жалуется: «Всегда муж той пьян приходит, дом наш разорился, с ним бы разошлася, а дети бы чужую сторону спознали». Свою вину перед семьей сознает и сам пьяница: «С блудницами расточих все имение свое... родители мене отвергошася... много было имения, из дому все выносил, и на тебе [кабаке] пропил, и к жене прибрел и

наг и бос, борже спать повалился, а в нощи пробудился и слышах жену и детей, злословящих мя: ты пьешь и бражничаешь, а мы с голоду помираем». В крайне реалистических тонах рисуется этот пьяница, потерявший уже всякое чувство собственного достоинства: «Для ковша душу свою топиш, пьющему потакаешь, льстиш, вежлив ся твориш пред ним... пропоицу садиш и место ему одуваеш, чтоб ему сесть, седалища не изгрязнити, избу мятеш...» Пьяница умоляет целовальника поверить ему в долг: «Валяюся с похмелья, жадает ми душа пити... умилно к целовалнику вопию: помилуй мя похмельнаго, как будет хотя вдвое возми, не умори мене напрасно». Не получив ничего, пьяница готов итти на воровство: «в ноче... у пьяных мошны холостишь... прутье терпиш... на палатях смышляешь, как бы кого облупити». С горькой иронией автор задает вопрос: «Кто с пропою не научился лгати? Не токмо покинулся воровати, но и сущих с ним научая красти и разбивати». С грустной насмешкой над самим собой пьяница изображает «мзду» за свои «труды»: «в тюрьму вселился еси, и тамо сущую мзду трудов своих прием — ожерелье в три молоты стегано, перстень бурмитской на обе руки наложил еси, и нозе свои во кладе утверди». Вся пародия построена на параллели — мученик за веру, раздающий богатство бедным, и пьяница, нищающий в кабаке. Параллель завершается житием пьяницы, искусно пародирующим устоявшуюся форму церковного жития. Все подвиги благочестия заменяются картинами безобразного поведения пьяницы и его родителей. Обычная житийная канва — происхождение от благочестивых родителей, ранние подвиги святого, его послушание, раздача бедным имущества, мученическая жизнь в бедности — заменяется в такой же последовательности описанными этапами биографии пьяницы. Вместо благочестивых — у него родители «неподобны и безумны»; сам он в детстве не послушен, как святые, «а изволи по своей воли ходити»; от родителей он уходит не на подвиги благочестия, а «нача ходити на вечери и на вино многое»; имение он раздает не бедным, а, «на корчмицу» придя, «расточи имение свое не бога ради» и т. д. Параллель выдержана до конца,

где вместо картины смерти праведника показан пьяница, которого из тюрьмы «ко злой смерти» ведут. Пародирование церковных песнопений проведено с большим уменьем, и оригиналы отдельных частей «Службы кабаку» узнаются без труда. Иногда автор близко повторяет начало церковной песни, продолжая свободно развивать затем свою тему, например: «Егда славнии человеци, в животех искуснии, в разуме за уныние хмелем обвеселяхуся, тогда егда во многие дни се твориша, питием омрачаху свои сущии разум...» (ср. церковную песнь: «Егда славнии ученицы на умовении вечери просвещахуся, тогда Июда злочестивый сребролюбия недугом омрачашеся...»). В других случаях автор сохраняет близость к оригиналу на протяжении всего текста; так поступает он чаще всего с общеизвестными молитвами, например: «Сподоби, господи, вечер сей без побоев до пьяна напитися нам; лягу спати, благ еси нам, хмелю ищущим и пьющим, и пьяни обретошася; тобою хвално и прославлено имя твое во веки нами. Буди хмелю, сила твоя на нас, яко же уповахом пьюще на тя»; здесь пародируется вечерняя молитва, содержание которой автор приспособляет к своей теме: «Сподоби, господи, в вечер сей без греха сохранитися нам, благословен еси... и хвално и прославлено имя твое во веки аминь. Буди, господи, милость твоя на нас, яко же уповахом на тя». Наконец есть в «Службе кабаку» части, построенные на одном звуковом подражании церковному тексту, без всякого стремления пародировать его содержание, например: «Свяже хмель, свяже крепче, свяже пьяных и всех пьющих помилуй нас голянских» (ср.: «Святыи боже, святыи крепкии, святыи бессмертныи, помилуи нас» и т. д.). В большинстве случаев автор выбирал для пародирования наиболее употребительные песнопения, надеясь таким образом легче вызвать у своих читателей подходящие ассоциации. Часослов, Минея служебная, Трефологий подсказывали ему образцы. Хорошее знание порядка церковной службы, последовательности отдельных частей ее и самого текста песнопений наводит на предположение,

что автор знал церковную службу по своей профессии. Вместе с тем ритмическая речь, фольклорные пословицы, живой образный язык выдают в нем человека, не оторвавшегося от народной среды. Скорее всего им был один из младших церковнослужителей, посещавших кабаки наравне с мирянами. Кабацкий быт он знает основательно и с особенным вниманием вспоминает пьянствующее духовенство, которое несет в кабак не только свое, но и церковное имущество: «поп и дьякон — скуфьи и шапки, однорятки и служебники; чернцы — манатьи, рясы, клобуки и свитки и вся вещи келейныя; дьячки — книги и переводы, и чернилы и всякое платье и бумажники... пономари — воск и свечи»; «сорокоустные деньги» также пропивают попы и в то же время «помышляют, коего бы мертвеца с зубов одрать», как бы «у мужиков во братчинах напиться», а затем «от попадей жюрбы убежать». Прямое указание одной «стихиры пустотной» дает возможность довольно точно установить, где сложилась «Служба кабаку». В этой стихире упоминается «Вычегодское Усолье», реки — Вычегда, Лала и Виледь, т. е. район, в котором в XVII в. хозяйничали богатые промышленники Строгановы. Они сосредоточили в своем владении основные промыслы, держали в руках всю торговлю и собирали земельный фонд, используя для этого всевозможные ссудо-денежные операции под залог имущества. Спаивание в кабаке было одним из наиболее испытанных средств закабаления населения, закладывавшего целовальнику не только движимое имущество, но и землю, и даже продававшего свою личную свободу. Хищническое хозяйство Строгановых, скупавших за бесценок и за водку меха у полудиких северных и сибирских народов, вспомнил, вероятно, автор «Службы кабаку», когда он упомянул о «дальних языческих странах», где слышат «кабацкое обнажение». Характерно, что и древнейший список «Службы кабаку» 1660-х годов сохранился в прилуцком монастыре, находящемся как раз в районе рек, названных автором (близ Сольвычегодска). Здесь на севере, вдали от правящей Москвы, свободнее

могла сложиться эта смелая сатира на кабак: для правительства он был в то время одним из главных источников дохода, для автора — «людем обнажение велие». Судебные порядки Русского государства, земельные тяжбы XVII в. подсказали содержание одной из самых популярных не только в XVII, но и в XVIII в. сатирических повестей, которая из рукописей перешла в лубочные издания и, наконец, в фольклорную сказку, — именно повести о Ерше Ершовиче. Пристрастный московский суд еще в XVI в. обличал Максим Грек. В XVII в. «злохитренные навыки» центральных учреждений распространились и на областное управление: не только приказный суд, но и областное воеводское управление славилось своим взяточничеством. Соединяя в своих руках военную власть, финансовое и полицейское управление с судом и расправой по отношению ко всему населению уезда, воевода в это время фактически был почти бесконтрольным распорядителем судьбой местного населения. После «великой разрухи» начала XVII в. воеводскому суду пришлось особенно много вести земельных тяжб, вызванных насильственными захватами земель, брошенных владельцами или таких, на которые владельцами были утеряны документы. В этой обстановке земельные тяжбы захватили всех: судились помещики с государством, захватив дворцовые земли; из-за границ спорили монастырские и дворцовые вотчины; посадские люди тягались с пришлыми за захваченные последними пустые дворовые места; крестьяне постоянно жаловались на помещиков, крупных вотчинников и монастыри, которые отнимали у них земли. Произволу судебной власти был предоставлен широкий простор в решении этих тяжебных дел, и сила оказывалась на стороне тех, кто мог более щедро оплатить решение суда. Трудно было прямо бить челом на взяточничество судей. Однако любопытное указание на то, что «посулы и поминки» в суде были обычным

явлением, находим, например, в «записи», какую давали еще с XVI в. крестьяне, выбирая своих земских судей. Перечень обязанностей судьи в такой записи кончался характерным наказом: «ему, судье, судить и указ чинить безволокитно, посулов и поминков не брать, другу не дружить, недругу не мстить». Последние слова — несомненный отголосок судебной практики. Повесть о Ерше Ершовиче в старшей редакции обычно имеет заглавие — «Список с судного дела, как тягался лещ с ершем о Ростовском озере и о реках». Более двадцати сохранившихся вариантов повести — рукописных, лубочных и устных — распадаются на 4 редакции, которые показывают, с каким активным интересом относились читатели к этой сатире, изменяя сюжет и характеристики действующих лиц, делая ударение то на одних, то на других сторонах повествования. По первоначальному авторскому замыслу, насколько он может быть восстановлен по разнообразным вариантам, тяжба идет между ершом и лещом, который сам себя называет «кормовой сынчишко боярской», а ответчик ерш именует его своим крестьянином. Лещ заверяет суд, что ерш отнял у него Ростовское озеро. Ерш утверждает, что озеро «вотчина» его дедов и отцов. Первых свидетелей, названных лещом, — сига из Волхова и ладогу из Нарвы «в немецкой области под Ивангородом» — ерш отводит как «соплеменников» леща. Приводят «общую правду», т. е. свидетеля обеих сторон, сельдь переславскую, причем линь освобождается от обязанностей понятого «посулами великими». Сельдь обвиняет ерша, так же как и осетр, который серьезно уверяет суд, будто ерш обманом заманил его «жировать» в Ростовское озеро, а затем загнал в невод. Судьи приговаривают ерша «казнить торговой казнью — против солнца повесить в жаркие дни за ево воровство и ябедничество». Сюжет повести — изображение земельной тяжбы между владельцами, социальная принадлежность которых неясна. Если даже лещ и действительно, как он сам показывает, «сын боярской», то ерш

представляется скорее одним из тех деклассированных «гулящих людей», каких было немало на Московской Руси в XVII в. Среди них были посадские и крестьяне уходившие от тягла, были смелые и предприимчивые беглые холопы, побывавшие на военной службе, были и разорившиеся помещики. Судятся челобитчики, связанные, как и их свидетели, с Новгородской областью, поэтому в старшей редакции и судят их «новгородские судьи». Автор точно указывает, что Ивангород находится «в немецкой области», т. е. дело происходит после 1617 г., когда Ивангород надолго оказался оторванным от русских земель. Но суть сатиры — не в сюжете, а в характеристиках действующих лиц. Внешне обвинив как будто ерша, обидевшего «боярского сына» леща и «великого боярина» осетра, — автор не скрывает своего намерения представить в смешном виде судей-бояр и истца-леща. Явно комическое впечатление производит толстый жирный лещ, обиженный маленьким юрким ершом, и с откровенной насмешкой автор повторяет жалобу осетра, «большого боярина и воеводы», над которым поиздевался ерш. По ходу рассказа совершенно очевидно, что приговор суда диктуется не только признанием прав леща «на Ростовское озеро; главная вина ерша — его издевательство над «великим человеком» осетром. И как ни насмешливо отзывается автор повести о «маломочных» покупателях ерша, весь капитал которых «одна деньга», тем не менее смелость и изворотливость ерша оттеняются выгодно глуповатыми фигурами жалобщиков. В этом своем первоначальном виде «судное дело» леща с ершом построено на судебных формулах «судных» и «правых» грамот, установившихся еще с XV в. Вся схема повести о ерше повторяет эти формулы с большим уменьем. Отдельные выражения в речах свидетелей и тяжущихся также находят себе параллели в деловом приказном языке. Но для датировки повести гораздо важнее самый замысел: дать пародию на готовый образец. Консервативный деловой язык в течение, по крайней мере, двух столетий сохранял те формулы, которыми воспользовался автор

повести. Но форма пародии и яркий реализм, окрашивающий все изложение, характерны для времени не ранее середины XVII в. К этому же периоду подводит и общее сатирическое настроение повести: в сюжете отразились запутанные земельные отношения, которые давали нередко повод к всевозможным насилиям и беззакониям, а попутно больно задет господствующий класс, представители которого — воевода и бояре-судьи — выведены смехотворными фигурами, а самый суд показан подкупным «посулами великими». Читатели еще в XVII в. усилили сатирический элемент в повести. В части текстов конец первоначальной редакции заменяется новым: ерш, выслушав приговор, обвиняет судей — «судили не по правде, судили по мзде», говорит он и уходит «в хворост». Этот благополучный для ерша исход введен читателями, которые расценили ерша не только как «вора, обманщика и ябедника», но которым он понравился своей смелостью, предприимчивостью, ловкостью, с какой он одурачил даже боярина-осетра. Эта замена произошла в то же приблизительно время, когда привлек сочувствие читателей и другой литературный герой-плут. Флор Скобеев, обманом женившийся на дочери знатного стольника. Выпады против продажного суда пополнили речи ерша, когда он отводил свидетелей: теперь он называет их «люди великие, богатые, животами прожиточные», которые «хотят его испродать напрасно». Во второй редакции читатели сделали иск леща справедливым, назвав его «крестьянином ростовского уезду», а его обидчика «из рода детишек боярских мелких бояр». В рассказе введен ряд новых бытовых подробностей. Замысел изобразить борьбу младших с сильными старшими углублен в одном из вариантов этой редакции включением резких характеристик «толстосумов», «сильных»; с этими обличениями обращается ерш к осетру: «вы люди глупые и нерассудные, только де вы надеетесь на свою спесь и богатство, а нас, малых людей, во всем уничтожаете, и нас, умных людей,

за дураков исчисляете, и ни во что вменяете, того ради вы от своей спеси и глупого высокоумия и погибаете». Две позднейшие редакции повести подготовили переход ее в комическую сказку, какой она сделалась в устных пересказах. В ней появились рифмованные отрывки, прибауточная речь: «Ехал ершишко на осиновых дровнишках, и прошался ершишко в славное Ростовское озерышко» и т. д. Рядом с «судным делом» ерша с лещом, с начала XVIII в. в рукописных текстах известна рифмованная повестушка, которая изображает в шутливой форме поиски ерша после того, как он ушел от приговора суда. Эта повестушка вся построена на игре собственными именами людей, ищущих ерша, и созвучными этим именам словами, подобранными притом в рифму: «Шол Перша заложил вершу, пришол Богдан, да ерша ему бог дал, пришол Иван, ерша поимал, пришол Устин, да ерша упустил» и т. д. «Повесть о Шемякином суде» — также сатира на взяточничество судей. Ее своеобразный полукнижный, полународный склад, созвучные ей мотивы в устном и книжном творчестве многих народов давно привлекли внимание историков литературы. Сюжет повести — тяжба между двумя братьями-земледельцами, богатым и бедным. Однажды «прииде убогий к богатому просити лошади, на чем бы ему из лесу дров привезти». Богатый дал лошадь, но без хомута. Убогий привязал дровни ко лошадиному хвосту «и поиде в лес и насек воз велик, елико сила может лошади везти». Подъехав к воротам своего двора, убогий забыл выставить подворотню; лошадь рванулась через нее и оторвала себе хвост. Богатый, «рассмотря, что лошадь его без хвоста», не согласился взять ее обратно и направился к судье Шемяке «бить челом» на брата. Вместе с ним пошел и убогий, «ведая, что будет по него из города присылка», а «езду» приставам («хоженое») ему оплатить нечем. По дороге братья остановились на ночлег у богатого мужика (или у попа). Хозяин «нача с богатым ужинать и пити и ясти», а бедный, лежа на полатях и засмотревшись на ужинающих, «внезапу урвася с полатей» и задавил

ребенка, спавшего в люльке. Отец ребенка тоже пошел с ними к Шемяке со своим челобитьем. Проходили они все по мосту «над глубоким рвом». Убогий, думая, что «не быть ему живому от судьи Шемяки», бросился с моста, «хотя сам себя смерти предати», упал на больного старика, которого сын вез на салазках в баню, и зашиб его до смерти. Сын тоже пошел с ними к судье. Выслушав первого челобитчика, Шемяка предложил убогому ответить на обвинение в порче лошади. Он же вместо ответа показал камень, завернутый в платок; убогий поднял этот камень на дороге, размышляя, «как бы ему беды избыти». Судья принял показанное за «посул» и постановил, что лошадь должна оставаться у убогого, пока у нее не вырастет хвост. Выступил второй челобитчик; убогий снова показал судье свой узел, и судья «помысли, что ему от другого суда сулил», приказал мужику отдать убогому свою жену, «по тех мест, пока у ней ребенка сделает», а третьему истцу, в надежде еще на один посул, сказал: «взыди ты на мост, а ты убогий, стань под мостом, и ты с мосту бросись на того убогого, якоже бросился на отца твоего». Все истцы дали убогому отступное, чтобы помириться с ним, не выполняя наказов судьи. Судья же стал требовать обещанного «посула». Убогий, развернув узел, показал судье камень и объяснил, что он «тем камнем хотел его ушибити». «Судья же нача креститися: слава богу, что я по его судил». Первые исследователи повести о Шемяке признавали ее самостоятельным русским произведением, и спор шел лишь о том, связывать ли ее сюжет с судебными порядками XVII в. или с тем Дмитрием Шемякой XV в., о котором русский Хронограф XVII в. замечает: «От сего убо времени в велицей Русии на всякого судью и восхитника во укоризнах прозвася Шемякин суд» (Шемяка — брат Василия Темного). Впоследствии было отмечено сходство повести о Шемяке с циклом сказаний о судах, широко распространенным на Востоке и Западе, и поставлен вопрос о ближайшем источнике русской повести.

Элементы сатиры наслаивались на легенду постепенно, по мере сближения ее с условиями реальной действительности, и предание о мудром и неподкупном судье превратилось в конце концов в один из многих рассказов о корыстолюбии и пристрастии отдельных представителей судебной власти. Такие рассказы издавна существовали во всех литературах. Так, например, персидская редакция предания «о Кривосуде» (сложившаяся в XIII в.), изображая объективную справедливость приговоров, дает резко обличительную характеристику судьи. В рукописных сборниках конца XVII и XVIII вв. «Повесть о Шемякином суде» читается часто рядом с анекдотами и «смехотворными» повестями, полученными через польское посредство. Это обстоятельство и прямое указание одного из списков — «Шемякин суд выписано из полских книг» — дало повод исследователям относить и повесть о Шемякином суде к переводным произведениям и искать ее оригинала в польской литературе. Русскую повесть сопоставляли с польской народной шуткой «о показывавшем судье камень», литературно обработанной в середине XVI в. Николаем Реем из Нагловиц. Однако попытки представителей сравнительно-исторического метода установить прямую генетическую связь между русской повестью о Шемяке и иноязычными вариантами сказаний о мудром и неподкупном судье, превращающимися со временем в сатиры на корыстных судей, — следует признать глубоко ошибочными. Источник русской повести о Шемяке — в самой русской действительности, а литературное оформление впечатлений от этой действительности произошло под прямым воздействием русских народных сказок о тяжбе бедного с богатым. Рассказ о судебной процедуре полон в повести реалий, воспроизводящих обстановку городского суда второй половины XVII в. («из города посылка» за ответчиком, «езда приставом платить», «челобитная исковая», «бити челом судии», «судейский указ» и т. д.). Предшествующие суду события

происходят в конкретной обстановке русского крестьянского хозяйства (дровни, подворотня, хомут, полати, зыбка, баня и т. д.). В сказке о двух братьях — богатом и бедном 1 — судья, к которому направляются все обиженные, назван «праведным»; здесь (как и в смоленском варианте) нет ни слова о камне, который судья принял за посул в повести, поэтому приговор ничем не опорочен. Этот сюжет в народной передаче ассоциировался с русскими сказками о двух братьях, наделенных разной долей (поэтому убогий и богатый — братья), о рождении у богача вымоленного сына, о работе в течение целого лета за одну меру ржи и т. д. Популярность сюжета повести о Шемякином Суде и замысел автора высмеять закон возмездия, диктующий приговор Судьи, а самого судью показать взяточником — легко объясняются из судебной практики Русского государства середины XVII в. По Уложению 1648—1649 гг. наказания преступника напоминали характер совершенного им преступления: за убийство казнили смертью, за поджог сжигали, фальшивомонетчикам заливали в горло расплавленный металл, за нанесенные увечья отвечали «рука за руку, нога за ногу, глаз за глаз и иное против того ж», т. е. возмездие, как и в повести о Шемякином суде, повторяло преступление. Но судья, как в сатирической литературе XVII в., показан взяточником: продажность суда к этому времени была обычным явлением. Литературная обработка устной сказки удержала наименование богатого и убогого братьями, сохранила самый характер приговора, но включением эпизода с камнем превратила «праведного судью» сказок в корыстного взяточника Шемяку. Имя Шемяка, неизвестное народной сказке, могло быть воспоминанием об историческом Шемяке — брате Василия Темного (прозвище «Шемякин» известно и в XVII в., когда его носили и усольский крестьянин, и боярский сын, и казак 1 ). Соединение просторечной манеры с книжной («и по неколику времени прииде убогий к богатому брату просити 1 А ф а н а с ь е в А. Н. Народные русские сказки.- М., 1997, с. 184.

лошади, на чем бы ему из лесу дров привезти» и т. п.) создало индивидуальный стиль повести; «истинным героем» ее, по мнению академика Н. Тихонравова, «остается убогий, изворотливый ум которого торжествует над случайностями житейскими, и над материальной силой богача, истцов и самого Шемяки-судьи». 1 При таком объяснении происхождения литературной повести о Шемякином суде выражение одного из списков ее — «выписано из польских книг» — следует понимать лишь в том смысле, что жанр этой небольшой повести напоминал писцу переводные новеллы, пришедшие к нам действительно «из польских книг». В сороковых годах XVII в. стольник Иван Бегичев называл в числе «баснословных повестей» — «смехотворное писмо» «о куре и о лисице». В рукописной традиции только с XVIII в. сохранилось «Сказание о куре и о лисице», которое, как и повесть о ерше, из рукописей перешло в лубочные издания, в печатные сборники XVIII в. и в устную сказку. Вычитая позднейшие наслоения, мы получаем в пересказах XVIII в. фабулу, выразившую насмешку над формальным благочестием официальной церкви. Этот сюжет мог зародиться в XVII в. в среде, обнаружившей критическое отношение к церковной обрядности и к представителям официальной церкви. Еще в середине XVI в., на дворянские реформы, усилившие экономический нажим на тяглые классы, последние ответили «ересью», под религиозной оболочкой которой скрывалось сильное недовольство существующими социальными отношениями. Религиозное вольнодумство было формой классового протеста против феодального строя, защитницей которого была государственная церковь. В области специально церковной это вольнодумство подвергало критике не столько религиозную теорию, 1 Т и х о н р а в о в Н. С. С о б р . с оч., т. I, М., 1998, с. 313.

догматы, сколько практику и то пристрастие к формальной обрядовой стороне религии, которое к этому времени уже было характерным для официальной церковности. Рост такого критицизма происходил, возможно, не без влияния реформационных идей, проникавших в Русское государство через Литву. В XVII в. религиозное «вольномыслие», хотя и не в форме резко выраженных ересей, как у Феодосия Косого, Матвея Башкина, а позже у Хворостинина, но все же в форме более свободного отношения к вопросам обрядности, захватило целые группы населения и именно те, которые и политически были прогрессивными для своего, конечно, времени. Известно, например, как равнодушно отнеслись московские служилые круги к вопросу о перемене веры королевичем Владиславом, претендентом на московский престол. Упадок почтения к старой обрядности именно среди служилых людей отмечает в 1622 г. патриарх Филарет, когда он пишет с упреком Киприану, архиепископу Сибирскому и Тобольскому: «В сибирских городах служилые и тамошние люди живут не по-христиански, не по преданиям св. апостолов и св. отцев, а по своим скверным похотям. Многие русские люди... крестов на себе не носят и постных дней не хранят, пьют и едят и всякие скаредные дела делают вместе с бусурманами». Среди этих служилых людей, как говорит дальше грамота, было много приезжих из Москвы. Повесть представляет собой диалог кура и лисицы; цель диалога — для лисицы уговорить кура спуститься на землю, где она хочет съесть его, а для кура — затянуть беседу с лисицей до тех пор, пока подойдет кто-либо из людей, чтобы прогнать лисицу. Но свою реальную цель лисица скрывает за благочестивыми воззваниями к куру покаяться в грехах, для чего ему де необходимо спуститься на землю к ней, исповеднице. Кур скрывает свой страх перед лисицей и ловкими отговорками отклоняет ее приглашение. Наконец, лисице удается сманить кура на землю и, уже держа его в лапах, она продолжает с ним спор, причем оба собеседника защищают себя ссылками на священное писание, формально толкуя его каждый в свою пользу. В этой игре богословскими цитатами и заключается основной смысл

повести, так же как и в замысле представить исповедника в образе лукавой лисицы. Этим приемом автор вскрывает глубокое противоречие между теорией, которую оба собеседника берут из одного церковного источника, и их житейской практикой, очень далекой от этой теории. Лисица, например, словами «святых отец» упрекает кура в многоженстве: «В правилех святых отец пишет: одна жена понять по закону, а другую понять для детей, а третью понять чрез закон прелюбодеяние». Кур оправдывается: «В бытиях пишет: земля стала и нача полнитися. Сице плодитеся и умножите землю. О сиротах и о вдовицах попечение имейте и пекитеся велми, то будете наследницы царствия небеснаго». Прямого отрицания исповеди и идеи аскетизма в повести нет, но показана фальшь представителей официального благочестия, которые толкуют св. писание только формально. «Смехотворная» трактовка вопросов, связанных с идеей покаяния, благочестивой жизни, лживый образ исповедницы — все это в условиях жизни Русского государства XVII в. было делом необычным, как и отсутствие пиэтета к высшему церковному лицу, сказавшееся в последнем эпизоде повести. Здесь кур, исчерпав все доводы в свою пользу, хочет соблазнить лисицу «канунами сладкими и просвирами мягкими», приглашая ее в просвирницы к крутицкому митрополиту. С тем же «смехотворным» применением толкования церковных цитат русский читатель встретился в XVII в. в «Повести о бражнике». Ее замысел аналогичен западному анекдоту о мельнике, препирающемся у дверей рая со святыми, которые его туда не пускают. 1 В русской повести герой представлен пьяницей, «бражником», причем, в противовес ортодоксальной церковной точке зрения, что «пьяницы царствия божия не наследят», — бражник этот не только входит в рай, но и занимает там лучшее место. Всех праведников, не пускавших его в рай, он посрамил, укоряя их словами Библии и житийных сказаний. Так, например, Соломона он попрекнул тем, что тот «жены послушал, идолом поклонился»; Николе напомнил, что он «на Вселенском соборе дерзнул рукою на Ария безумного», а «в законе пишет: не уби, а ты

убил рукою Ария треклятого»; наконец, Иоанну Богослову он повторил слова его же евангелия: «Друг друга любяй, а бог всех любит, а вы пришельца ненавидите, и вы меня ненавидите... либо руки своея отпишись, либо слова отопрись». И посрамленный Иоанн пускает, наконец, бражника в рай, где тот, сев «на лутчем месте», учит «святых отцов»: «...не умеете вы говорить с бражником, не токмо что с трезвым». Неуместное, с точки зрения церкви, толкование здесь эпизодов священной истории вызвало занесение повести о бражнике в список книг ложных, наряду с апокрифами. Аналогичное Повести о куре и лисице и Повести о бражнике пародирование церковно-богослужебного текста лежит в основе «Повести о крестьянском сыне» (сохранившейся в списке начала XVIII в.). Здесь насмешка над недоучившимся «крестьянским сыном» соединяется с высмеиванием излишней доверчивости хозяина-крестьянина. Фабула этой повестушки построена на недоразумении, которое вызывается тем, что крестьянин принимает за ангела вора — недоучившегося крестьянского сына, произносящего подходящие к случаю церковные тексты. Здравый смысл представлен в этом рассказе женой крестьянина, тщетно пытающейся убедить мужа, что в дом явился вор, а не ангел. Сопровождая каждый свой шаг церковным изречением, вор начисто обирает крестьянина; подходя к воротам, вор ударяет в них, произнося: «Отверзаются хляби небесные, а мне ворота крестьянские, и вшед в двор крестьянский и сам так рек: взыде Иисус на гору Фаворскую со ученики своими... вниде Иона во чрево китово, а я в клить крестьянскую... стащил с крестьянина шубу новую, а сам тако рек: одеяися светом яко ризою, а я крестьянскою шубою» и т. д. Как и в других пародиях XVII—XVIII вв., в Повести о крестьянском сыне встречается прибауточная рифмованная речь («а ты, бурая корова, гряди за мною», «хлеба ни куска, а платья ни лоскутка»), отдельными выражениями

повторяющая повести-сатиры второй половины XVII в.: «жыть было весело, да исть нечево» (ср. в «Азбуке о голом и небогатом человеке»). Этот тип пародии-шутки, не соединенной с задачей общественной сатиры, напоминает многочисленные пародии, создававшиеся в духовных школах в XVIII—XIX вв. Критическое отношение к духовенству вызывалось не только формальным отношением его к религии, но и низким уровнем нравственности и невежеством многих его представителей. Авторитет официальной церкви к XVII в. был подорван в значительной мере внутренним разложением и упадком нравов среди духовенства. Сатирическая повесть второй половины XVII в. отозвалась и на эти темы. Невежество и взяточничество духовенства осмеяно в «Повести о попе Саве». Одним из самых больных вопросов церковного устроения во второй половине XVII в. был унаследованный от предшествующих веков и к этой поре особенно обострившийся вопрос о низком — умственном и нравственном — уровне духовенства. Жалобы архиепископа Геннадия, еще в конце XV в. отмечавшего, как мало грамотны попы, неуклонно повторяются в это время. По давно заведенному порядку крестьянское и посадское население посылало по своему выбору ставленников (кандидатов на церковные должности), которых и посвящали в духовный сан. С середины XVII в. особенно громко раздаются предупреждения высшей церковной власти, чтобы ставленники присылались «искусны и грамоте учены, а не здорщики, и не косторы, и не бражники, и не ярыжники. А молодых ставленников (моложе 30 лет в попы, и 25 — в дьяконы) и воров и бражников к нам не присылать». Однако предупреждения не действовали, и жалобы на распущенность и безграмотность ставленников раздавались попрежнему. Московские попы извлекали доход, подготовляя этих еле грамотных ставленников к посвящению, производившемуся для всей патриаршей области только в Москве. За плату, доводившую ставленника до полного

разорения, его обучали двум-трем молитвам, которые он читал в присутствии епископа и получал посвящение. Безграмотные попы пьянствовали, «волочились по приказам», занимаясь сутяжничеством, вымогали деньги у пришлых сельских ставленников, доводя свою распущенность до того, что иногда даже церковная власть бывала вынуждена прибегнуть к карательным мерам: для таких попов, как и вообще для провинившихся церковнослужителей, на патриаршем дворе была своеобразная тюрьма, где, сидя на цепи, они сеяли муку для патриаршей «хлебни» (пекарни). «Сказание о попе Саве и о великой его славе» рисует корыстного московского попа, который обирает ставленников, присланных в Москву ставиться в духовный сан. Вместо того, чтобы учить их, он заставляет их «топить баню», «капусту поливать», доставать ему «винца» и «до тех мест» их «держит, как они деньги все издержут». Этот поп «в церковь ни ногой»; он «по приказам волочитца», «по площеди рыщет, ставленников ищет». Попадья предупреждает его, что за ябеды ему не сдобровать. Снится попу сон, что ангелы отбирают у него мошну денег, а просыпается поп уже «в патриаршей хлебне», на «цепи», «муку сея», как полагалось провинившимся попам. Вся повестушка дает реалистическую картину быта попа из подмосковной слободы Кадашево, в приходе которого все «богатые мужики». Литературно она оформлена рифмованной прозой, пародирующей частично народную песню, частично церковный акафист. Отрицательное отношение к корыстным попам было в XVII в. настолько распространено в народной среде, что пословицы высмеивали поповскую жадность, пьянство и глупость («Попам да клопам жить хорошо», «Не грози попу церковью, он от нее сыт бывает», «Хорошо попам да поповичам, дураками их зовут, да пирогами им дают» и т. п.). Где-нибудь в посаде, может быть в той самой слободе Кадашево, где подвизается поп Сава, могло сложиться и сказание о нем.

Монастырское пьянство в живой и образной картине показано в «Калязинской челобитной», где, в сущности, речь идет о том же, о чем писали в своих официальных донесениях и надзиратели за монастырским хозяйством. За пьянство и распущенность упрекали духовенство даже епископские грамоты, в которых можно найти бытовые картинки: «Игумены, черные и белые попы и дьяконы хмельным питием до пьянства упиваются, о церкви божией и о детях своих духовных не радеют, и всякое безчиние во всяких людях чинится: сделать заказ крепкий, чтоб игумены, черные и белые попы и дьяконы и старцы и черницы на кабак пить не ходили, и в мире до великого пьянства не упивались, и пьяные по улицам не валялись бы...» Церковное начальство, как видно, протестовало лишь против пьянства «в миру», молчаливо соглашаясь на скрытое в монастырях безобразие. О нем говорят челобитные царских надзирателей, наблюдавших за хозяйством дворцовых монастырей, а иногда и сами монахи жалуются на свое монастырское начальство. В этих челобитных содержится выразительное описание разгула монахов. На архимандрита Вяземского монастыря, например, били челом монахи, что он «всегда пьет, ездя по гостям, и в своей келье в день и в ночь, и напився пьян, нас бьет напрасно своими руками и в чепь всегда сажает безвинно и бранит неподобными словами всячески... Приехав из гостей пьяной или напився в своей кельи, пришод в церковь; во время божественного пения стоит на своем месте немирно, на братию кричит и бранит напрасно, и, сшед с своего места, иных бьет и тем чинит церкви мятеж... Да он же, архимандрит Феодосий, посылает во Ильинский девичь монастырь ко игуменье крупы гречневые и овсяные, и муку оржаную и пшеничную, и масло конопляное и коровье, и яйцы и рыбу, вино и пиво и солод и овес и хмель почасту. И отослав и сам ездит в тот Ильинский девичь монастырь ко игуменье почасту же и приезжает после вечерни поздно и в ночном часу пьян...» Обилие подобных челобитных показывает, что особых результатов они не добивались.

Автор пародии-челобитной наполнил обычную схему судебных челобитных описанием так умело схваченных моментов монастырской жизни, показал такие красочные типы, что «Калязинская челобитная» осталась надолго лучшим реалистическим изображением монастырского разгула. Пародируя челобитные, автор иронически передает жалобы монахов на «лихого» архимандрита, который наказывает пьяных монахов, у которого по их словам, «смыслу не стало: сухой хлеб жует, мед весь перекис, а он воду пьет, мыши с хлеба опухли, а мы с голоду мрем» и т. д. Мастерски, несколькими штрихами, нарисованы монастырские типы: «пономари- плуты», которые будят монахов после пьяной ночи, и для этого «ис колоколов много меди вызвонили, железные языки перебили, три доски исколотили»; «кривой Фалалей», который «с шелепом» у монастырских ворот не пускает «богомольцев» в слободу «коровницам благословения подать»; наконец, сами монахи, сидящие «круг ведра без порток в одних свитках», которые к утру от этого занятия так «утрудятся», что не помнят, где «клобук с мантией»... Мастера варить пиво — «старые питухи» списаны с тех безместных попов, которые в Москве у церкви Покрова учиняли «бесчинства великие» и с которыми не могла справиться «поповская изба». При основательном знании делового языка автор «Калязинской челобитной» владеет хорошо и скоморошьим ясаком, тем особым шутливым сказом, который дал ему рифмованную прибауточную речь. С внутренним бытом Калязинского монастыря автор знаком хорошо, и есть основание предполагать, что он был одним из дворцовых наблюдателей за порядком в этом монастыре: исключительно светская манера описания, отсутствие какого бы то ни было церковного налета и ироническое отношение ко всему монастырскому быту заставляют искать автора среди мирян, а не монастырской братии.

При разнообразии сюжетов и их внешнего оформления, большинство сатир второй половины XVII в. объединяется в определенную группу памятников не только своим критическим отношением к феодально- крепостническому строю Русского государства, но и стилистическим выражением этого отношения. Пародирование старых литературных и нелитературных форм впервые получает в сатире XVII в. широкое применение: это был прием, служивший целям общественной сатиры. Выбор оригиналов для пародий не был случайным. Классическая для своего времени церковная литература (песнопения, акафист, паримийные чтения, жития), подкреплявшая веками феодальный строй и феодальное мировоззрение, в пародийном применении послужила борьбе с тем и другим. Челобитные и судные грамоты, изображавшие законные формы разрешения конфликтов населения с властью, в пародийном использовании изображают эти конфликты с точки зрения эксплоатируемой стороны. «Лечебник», учивший, как вернуть здоровье больному, в пародии наставляет, как поскорее отправить ненавистного иноземца «в землю». Толковая азбука, до XVII в. освещавшая вопросы религии, морали, педагогики с точки зрения традиционного мировоззрения, делается орудием критики этого мировоззрения. Реалистическое изображение действительности характеризует сатиру. Общественно значимая тема ее берется непосредственно из быта; типичность изображения сочетается с индивидуальными конкретными чертами в обрисовке действующих лиц и их окружения; реалистична и манера изложения, широко использующего бытовой язык, деловые формулы, пословицы и поговорки. Герои, срисованные с жизни, говорят своим повседневным языком, с присущей ему образностью, с умелым соблюдением интонаций, выражающих настроение говорящего. Горькая ирония над своей судьбой слышна, например, в речах «голого человека», который «саней не зделал, а коня не купил, за денгами роздумал...» Насмешкой над хвастливым

ершом звучит показание сельди на суде: «знают ево [ерша] на Москве на земском дворе ярышки кабацкие, у которого лучитца одна денга, и на ту денгу купит ерьшев много, половину съедят, а другую росплюют и собакам розмечют». Тоскливо сознается пьяница, как он «пришед домов, жену свою перебил, детей своих разгонял, суды все притоптал, не ис чего стало пити, ни ести, и купити нечем», и т. д. Литературная форма сатиры-пародии, созданная в XVII в. на основе старой литературной традиции и вызванная к жизни сложным комплексом исторических причин, нашла себе продолжение в разнообразных по темам сатирах-пародиях XVIII в.

O'xshashlar

«Основные тенденции развития русской бытовой и сатирической прозы 17 века

Мифологические мотивы в русской поэзии XVIII века

«Особенности психологического мастерства А.Н. Островского «Бесприданница»

Типология образа слуги в русской литературе XIX века

Художественный мир Е. Евтушенко